Женщина-лисица. Человек в зоологическом саду Дэвид Гарнетт В этой книге впервые публикуются две повести английского писателя Дэвида Гарнетта (1892–1981). Современному российскому читателю будет интересно и полезно пополнить свою литературную коллекцию «превращений», добавив к апулеевскому «Золотому ослу», «Собачьему сердцу» Булгакова и «Превращению» Кафки гарнеттовских «Женщину-лисицу» и историю человека, заключившего себя в клетку лондонского зоопарка. Первая из этих небольших по объему повестей сразу же по выходе в свет была отмечена двумя престижными литературными премиями, а вторая экранизирована. Я получила настоящее удовольствие… от вашей «Женщины — лисицы», о чем и спешу вам сообщить. Читала, как завороженная, не отрываясь, хотя заранее знала, чем все кончится. По-моему, это успех. Очень заманчиво выглядит ваше желание скрестить современный юмор со стилем восемнадцатого века. Впрочем, даже интереснее другое — ваш талант рассказчика. Каждую минуту что-то происходит, и что поразительно, — без всякой натуги, живо и непринужденно, а вообще все очень похоже на Дефо. Видно, что сюжетов вам не занимать. Это для нас, старой писательской гвардии, самое трудное — необходимость сочинять истории, а у вас они выходят сами собой… Из письма Вирджинии Вулф Дэвиду Гарнетту (1922 г.) О том, как это написано, говорить не буду. По-моему, написано здорово: что называется, ни убавить, ни прибавить. Вещь поразительная: она точно выстроена от начала до конца. В ней есть чистота и логика нового творения — я бы сказал, нового биологического вида, неведомо как оказавшегося на воле. Она и впрямь как шустрый, чудной пушистый зверек, живой и прыгучий. Рядом с «Лисицей» большинство рассказов выглядят бледно — эдакими заводными механическими игрушками. Из статьи Герберта Уэллса (1923 г.) Огромное спасибо за повесть Д[эвида]. На редкость удачная вещь — я и не припомню ничего подобного за последнее время. По-моему, суть человеческой психологии и поведение зверя схвачены очень точно. В своем роде шедевр — читать местами грустно, местами смешно, при этом нет ни одной (насколько могу судить) неверной ноты в интонации, стиле, замысле. Словом, безукоризненно выстроенная повесть — поздравьте от меня Дэвида. Из письма Джозефа Конрада Эдварду Гарнетту (1922 г.) Дэвид Гарнетт Превращения Дэвида Гарнетта Литературно-биографический очерк «Когда мне было года три, отец рассказал мне сказку про то, что матерью Степняка[1 - Степняк — псевдоним Сергея Михайловича Кравчинского (1851–1895), русского писателя, активного деятеля народнического движения. В конце 1870-х гг. Степняк эмигрировал, жил в Швейцарии, Италии, а в 1884 году поселился в Лондоне. Гарнетты познакомились со Степняком-Кравчинским летом 1892 года.] была принцесса, а отцом — медведь, которого она повстречала в лесной чаще. Как сейчас помню, я слушал эту историю затаив дыхание, а потом, подумав, заключил со знанием дела: «Значит, это был добрый медведь, который был папой Степняка». Читая воспоминания о детстве английского писателя Дэвида Гарнетта (1892–1981), в которых так много подробностей, связанных с Россией, русской литературой, судьбами русских общественных деятелей, оказавшихся на положении эмигрантов в Англии, невольно задумываешься об истоках его литературного творчества: не в русских ли сказках с их таинственными «лесными» превращениями коренится начало его знаменитых «метаморфоз» — «Женщины-лисицы» и «Человека и зоологическом саду», предлагаемых вниманию читателя? Младший современник Д. Г. Лоренса и сверстник Олдоса Хаксли, известных широкой русской аудитории по переводам «Сыновей и любовников», «Радуги», «Любовника леди Чэттерлей», романов «О дивный новый мир» и «Шутовской хоровод», Дэвид Гарнетт, кажется, не повторяет никого из собратьев по перу. Уж если искать параллели, то вне родной ему литературы. Гарнетт — это, если хотите, английский Заболоцкий, только в прозе, с примесью Замятина и Булгакова. Современному русскому читателю будет интересно и полезно пополнить свою литературную коллекцию «превращений», прибавив к апулеевскому «Золотому ослу», булгаковскому «Собачьему сердцу» и «Превращению» Кафки гарнеттовских «Женщину-лисицу» и историю человека, заключившего себя в клетку лондонского зоопарка. Эти небольшие по объему повести — настоящие шедевры: с десятилетиями они не только не теряют в весе и значении, но, наоборот, обнаруживают дотоле скрытый смысл, обнажая непреходящий абсурд социальной жизни человечества. * * * В каждой большой национальной культуре есть свои литературные гнезда — семейства, из которых вышло не одно поколение писателей, поэтов, литераторов. В России это Толстые, Тургеневы, Бунины, а в Великобритании, например, Гарнетты. Выходцы из Йоркшира, что на севере Англии, к середине XIX века Гарнетты прочно обосновались в Лондоне. Он стал родным домом для Ричарда Гарнетта (1835–1906), деда писателя по отцовской линии. Ричард Гарнетт поэт и переводчик, автор многих литературных биографий, редактор солидных академических изданий, в том числе «Реликвий Шелли» (1862), — в современном мире известен, прежде всего, как автор сборника языческих преданий «Сумерки богов» (1888), многократно переиздававшегося и переведенного чуть не на все языки мира. Но среди соотечественников и современников Ричард Гарнетт слыл в первую очередь интеллектуалом и библиографом высочайшего класса. В течение почти десяти лет, с 1875-го по 1884-й год он занимал должность хранителя знаменитого отдела рукописей Британского Музея, а впоследствии стал ответственным редактором первого в мировой практике печатного каталога библиотеки музея. Эрудиция и профессионализм сочетались в нем с широтой взглядов и практической жилкой. Узнав о том, что его невероятно рассеянному и непрактичному сыну Эдварду нравится молодая женщина Констанс Блэк, блестяще закончившая в 1883 году классическое и математическое отделения Кембриджского университета — неслыханное по тем временам достижение для женщины! — и, к тому же, старше его сына на семь лет, Ричард Гарнетт, не раздумывая, благословил будущий брак. Лучшего университета и школы жизни для его сына не придумать! И оказался прав. Как позднее писала сама Констанс Гарнетт, «каждый разумный отец понимает, что ничего лучшего для сына и желать нельзя, чем связь с умной молодой женщиной, на несколько лет старше его». Эдвард Гарнетт(1868–1937) и Констанс Блэк(1861–1946) поженились в 1889 году. Констанс оказалась не просто просвещенной и терпимой — она помогла развернуться литературному таланту Эдварда и, что очень важно, облечь его в практическую форму. Эдвард Гарнетт, опубликовавший к 1889 году свою вторую книгу «Свет и тень» (не имевшую, впрочем, успеха), нашел подлинное призвание в качестве литературного критика и внутреннего рецензента нескольких крупных лондонских издательств. Его художественное чутье было безошибочным: именно с его легкой руки издательство «Ануин» напечатало первый роман никому не известного Джозефа Конрада «Каприз Олмейера», и он же побудил дебютанта всерьез заняться литературным творчеством. Вот как оба они вспоминали их первую встречу в ноябре 1894 года в Национальном литературном клубе. Эдварду Гарнетту запомнился «темноволосый мужчина, невысокого роста, удивительно пластичный, с блеском в глазах, которые то сужались до очень острого прищура, то вдруг увлажнялись и смягчались. Но даже становясь ласковым, взгляд его сохранял напряженность. Его речь звучала то гладко, то настороженно, то резко. В жизни не встречал столь мужественного и при этом по-женски ранимого человека». А вот как Конрад, много лет спустя, описывал ту первую встречу со своим редактором: «В дверях стоял молодой человек. «Не может быть, что это Эдвард — слишком молод», подумал я. [Эдвард был на одиннадцать лет моложе его.] Тут он обращается ко мне — надо же, и вправду Эдвард! Сомнений не было, только я сразу застеснялся. И знаете, что самое удивительное? Как он меня раскусил, дав понять, что я должен писать дальше. Начни он издалека: «Почему бы не продолжить?», и я бы наотрез отказался. Я знал, что не смог бы. Он же сказал мне буквально следующее: «Вы написали одну вещь. Очень хорошо. Почему не написать еще одну?» Чувствуете разницу? Еще одну! Да, еще одну я, пожалуй, смог бы. Но не более того. А одну, наверное, сумел бы. Вот как Эдвард убедил меня продолжить писать». Другой знаменитый анекдот — о том, как Гарнетт помогал Д. Г. Лоренсу «доводить» его ранние романы «Преступник»(1912) и «Сыновья и любовники»(1913) — В 1890-е и особенно 1900-е годы литературно-издательская репутация Эдварда Гарнетта была настолько неоспорима, что тогдашние молодые писатели почитали за счастье, если за их рукописи брался Гарнетт — успех был обеспечен. В загородном доме Гарнеттов, в Кёрне (они построили его в самом начале своей семейной жизни, когда Констанс получила небольшое наследство), перебывали все, большие и малые писатели и поэты тех лет Конрад, Голсуорси, Крейн, Форд, Лоренс, Форстер и т. д. Но среди шумного литературного братства мелькали и другие фигуры: Степняк-Кравчинский, Петр Кропоткин, Феликс Волховский, позднее — Зинаида Венгерова, Эртель и многие другие русские. Дело в том, что, женившись на Констанс Блэк, Эдвард Гарнетт, сам того не ведая, приобрел солидный русский капитал. Сначала в виде русских политических эмигрантов и общественных деятелей, часто гостивших в их доме — даром что Гарнетты всегда привечали ссыльных революционеров (Ричард Гарнетт по долгу службы был близко знаком с сэром Энтони Паниззи, главным библиотекарем Британского Музея в 1850-е годы, а тот был беженцем из Италии!), а затем в виде семидесяти томов переводов русской классики, выполненных на протяжении сорока лет его женой, Констанс Гарнетт. Русская тема в ее судьбе возникла в 1892 году, когда она, беременная, от нечего делать, занялась русским языком. Очень скоро она взялась за перевод романа И. А. Гончарова «Обыкновенная история», а затем зимой 1894 года бесстрашно отправилась, по поручению Степняка-Кравчинского, в Россию — «повидаться с Короленко и передать ему письма», а на самом деле помочь наладить связь между «политическими» в Лондоне и в России. Дома остались муж и двухлетний сын Дэвид. Очень рано в жизнь Дэвида Гарнетта вошли рассказы матери о России, русский язык, который он слышал в доме с младенчества, образ матери, каждое утро садившейся за перевод Тургенева или Толстого, да так, что к обеду рядом с ее стулом вырастала высокая стопка исписанных листков, которые она, не глядя, один за другим, роняла на пол, увлеченная действием, разворачивавшимся на страницах ее любимых русских книг. Картину эту однажды наблюдал гостивший у Гарнеттов Д. Г. Лоренс, и она так поразила его, что, как говорится, всю оставшуюся жизнь он обращался в письмах к Констанс Гарнетт не иначе, как «Констанция Давидовна». Помня о привычке Лоренса проводить аналогии между простыми смертными и библейскими святыми, мы можем прочитать этот парафраз как «Твердость Давидова»: очевидно, что Лоренс увидел в переводчице родственную творческую душу (известно, что символом духовного мужества для писателя сызмальства служил библейский Давид). Помимо увлечения русскими игрушками (Степняк смастерил для Дэвида миниатюрные салазки, которыми тот очень дорожил), сын Гарнеттов учился, под началом матери, русскому языку. Между прочим, благодаря ее урокам, Дэвид впоследствии станет одним из очень немногих англичан, не просто слышавших русскую речь, но и говоривших по-русски. Уж не его ли, в частности, имела в виду Вирджиния Вулф, когда писала в 1925 году в эссе «Русская точка зрения»: «Из всех [моих соотечественников. — Н.Р.], кто упивался Толстым, Достоевским и Чеховым за последит двадцать лет, наверное, один или двое могли читать их по-русски»[2 - Перевод К. Агаровой.]. Вполне вероятно, что одним из этих двоих и был сын Констанс Гарнетт. Русская «сказка» рано сплелась в воображении Дэвида с вольготной жизнью среди полей и лугов, окружавших родительский дом в Кёрне. Все биографы отмечают тягу семейства Гарнеттов к лесному уединению. Их сравнивают с первыми переселенцами в Америке. Называют «колонистами», «пионерами». Все они в той или иной степени опираются на воспоминания Дэвида: «Ни во времена Джордж Элиот, ни тем более Джейн Остин никто и не вздумал бы построить дом в полумиле от проезжей дороги, куда добраться можно лишь на двуколке по лесному бездорожью. До ближайшей деревни далеко, и вокруг ни души… Зато простор, тишина и лес кругом — это сторицей восполняло любые житейские неудобства. Строя дом, мои родители, наверно, ощущали себя переселенцами Нового Света. Они и впрямь были первопроходцами, в том смысле, что их совсем не радовала жизнь в людском муравейнике. Убежден, что они решили поселиться в таком укромном месте потому, что на дух не принимали викторианскую Табель о Рангах и не желали ей соответствовать». Еще их называли «лесными жителями», и вот эта сторона существования оказалась едва ли не главной для творческого становления Дэвида. Чувство близости к природе укрепилось в нем с раннего детства. «Он рос очень наблюдательным, — писал много лет спусти его сын Ричард, — и, сказать по правде, настоящее образование он получил, наблюдая за растениями и живностью в округе Чарт-Вудс. Его никто не стеснял, он жил на природе и к семи годам знал каждый камешек, каждую травинку: «Я помнил (отмечал писатель) каждое дерево, каждый поворот тропинки. Они и сейчас стоят передо мной, как живые. Я точно помню, где рос лесок, — потом его срубили. Помню камни и коряги на тропинке, — нынче ее уже нет, то ли забросили, то ли расчистили». В отличие от родителей, он стал заправским деревенским жителем, а по опыту и наклонностям — прирожденным натуралистом». И все же в кораблики с шестилетним Дэвидом играл не кто-нибудь, а Джозеф Конрад, и товарищами его по детским играм были жившие одно время неподалеку дети Форда Мэдокса Форда. Понятно, что родителей Дэвида рано начал беспокоить вопрос о том, какое образование и где он получит. Мать давала ему уроки уже в три года, а в 1897 году пятилетнего Дэвида решили отдать в местную школу Лимпсфилд. Однако стечение обстоятельств (неожиданный уход из школы талантливой учительницы, на которую рассчитывали; стесненные материальные обстоятельства) не позволило Дэвиду там закрепиться. В основном он учился дома, под руководством матери и знакомого учителя Карла Хита. Правда, иногда домашнее обучение прерывалось, и Дэвида на полгода отправляли приходящим учеником в местную школу в Уэстерхеме. Так что в целом регулярного образования он не получил. Зато возможные пробелы в знаниях с лихвой восполнял очень редкий для английского мальчика тех лет опыт жизни на природе и путешествия по экзотическим странам. Во многом благодаря поездке в Россию, о которой он мечтал, которую представлял в воображении по рассказам матери и которую увидел в двенадцать лет, Дэвид рано стал зрелым и самостоятельным. Чего стоят его воспоминания о деревенских пастухах — подростках, с которыми он часто сидел у костра, пока гостил с матерью у Эртелей в Тамбовской губернии летом 1904 года: «…Я очень быстро научился ездить верхом, и спустя несколько дней мне разрешили выезжать одному, без сопровождающих. Вскоре я обнаружил, что в миле от дома мальчики моего возраста пасут табуны лошадей… Все утро пастухи медленно объезжали пастбища, а к полудню кто-то один разводил костер и готовил еду… Когда обед был готов, «повар» начинал махать руками и кричать, созывая остальных. Те подъезжали, соскакивали, точнее, соскальзывали со спин своих жеребцов, привязывали их к ивам возле костра. Потом становились кружком, крестились, и, прежде чем снять деревянные ложки с бечевок, которыми подвязывали рубахи, они шепотом молились, опустив головы. Потом принимались за еду. Я сразу с ними подружился, помогал повару разводить костер, мешал кашу в котелке и так же, как они, крестился и лишь затем начинал есть. Поначалу меня ждали домой к обеду, но потом мне разрешили трапезничать вместе с крестьянскими ребятишками. Я иногда носил им немного сливочного или растительного масла — в кашу. Но сами они меня об этом никогда не просили и не рассчитывали, что я что-нибудь им принесу — так сказать, с барского стола. Я понял, что среди крестьян на Великой Руси коммунизм «по Христу» бытовал задолго до того, как в ней начался жестокий коммунистический фарс «по Марксу». Помню, несколько раз случалось так, что мимо нашего костра шел путник, и всякий раз кто-то из деревенских ребят вставал и приглашал его к костру… У них у всех под косоворотками на шее были кресты… Ребята постарше носили лапти (обувь, сплетенную из ивовой коры), перевязанные крест-накрест бечевкой или куском холстины. Ребятишки помладше бегали босыми… Это они научили меня наивному христианству — вере трогательной и прекрасной, какой никогда после я нигде не встречал». (Представь, читатель, русского подростка, пасущего коров вместе с американскими ковбоями где-нибудь в Техасе в начале прошлого века, — необычная картина, правда? А ведь англичанин Дэвид Гарнетт у костра в приокской степи еще удивительней!) Вот где пригодилось Дэвиду знание русского языка! Второй — и последний — раз он поедет в Россию весной 1911 года: девятнадцатилетним, романтичным, влюбленным юношей. Природа и поэзия, вера в общечеловеческие ценности и свобода от социальных условностей, увлечение биологией и интеллектуальный скептицизм — все это странным образом сошлось в Дэвиде Гарнетте, породив натуру особого замеса. В 1911 году он сознательно выбрал биологию как самую интересную для него область знания, поступил в лондонскую Королевскую Школу Наук в Южном Кенсингтоне и успешно закончил ее два года спустя, получив диплом императорского колледжа и стипендию для продолжения научно-исследовательской деятельности. Его научным планам помешала война — уехав в Париж осенью 1914 года с целью продолжить работу в Институте Пастера, он вынужден был вернуться на родину: шла всеобщая демобилизация, и лишь чудом, благодаря вмешательству своего друга Мейнарда Кейнса (в будущем известнейшего западного экономиста 1920–1940 годов, основателя школы «кейнсианства»), он и его товарищ, художник Дункан Грант, не были привлечены военным трибуналом к ответственности за уклонение от воинской повинности (оба молодых человека были убежденными пацифистами). Вплоть до окончания войны Дэвид Гарнетт, Дункан Грант, художница Ванесса Белл (сестра знаменитой писательницы Вирджинии Вулф) вместе с двумя сыновьями, Джулианом и Квентином, жили в небольшой усадьбе Чарлстон на юге Англии, обрабатывая участок, так сказать, «кормясь с земли» и занимаясь творчеством. Не в эти ли годы хрупкое равновесие между наукой и литературой, которые, по убеждению Гарнетта, «всегда находятся на волоске друг от друга», сместилось в сторону искусства? Думаю, что да. Во всяком случае, люди, знавшие Гарнетта, ждали подобного поворота. Однажды Уильям Бейтсон, основатель кембриджской школы генетики, сказал их общему знакомому, известному востоковеду и переводчику Артуру Уэйли: «Полагаю, Дэвид Гарнетт оставит науку. У него художественный склад ума». Так и вышло. Через несколько лет, в 1922 году, Гарнетт написал повесть «Женщина-лисица». Собственно, все его личные и семейные связи указывали на глубокий интерес к литературе и искусству. Его ближайшими друзьями были художники и писатели: Дункан Грант, Литтон Стречи, Ванесса Белл — о многих он с нежностью напишет в своей последней книге «Великие друзья: литературные портреты»(1979). Он был знаком с легендарным Т. Э. Хьюмом (1883–1917), идеологом вортицизма, оказавшим глубокое воздействие на философию Т. С. Элиота, и оставил о нем очень яркие воспоминания. Интересовался скульптурой вортициста Годье-Бржеска и часто спорил с ним. Гостил в доме Д. Г. Лоренса и Фриды Уикли в Италии на озере Гарда в 1913 году и сдружился с обоими. Так что его брак с художницей Рэй (Рэйчел) Маршалл весной 1921 года выглядит вполне закономерным. Рэй училась графике в лондонской Школе Искусств. Когда они с Дэвидом познакомились, она уже имела на счету три книги, опубликованные издательством «Чатто энд Уиндус» в ее оформлении, причем в одном случае из трех она выступала и автором. Рэй, которая, как позднее признавался Дэвид Гарнетт, поразила его оригинальным складом ума, оказалась для него настоящей доброй феей. Мало того, что она замечательно оформила его «Женщину-лисицу»(1922) и «Человека в зоологическом саду»(1924): обе книги вышли с ее иллюстрациями и с тех пор стали раритетами, она же, собственно, и навела Дэвида на сюжет о женщине-лисице, тем самым став для него крестной матерью. Так, с двух книг о превращениях, начался литературный путь Дэвида Гарнетта. Он прожил долгую жизнь, пережив Рэй на сорок один год (она умерла от рака в 1940 году, и женился второй раз на Анжелике Белл, дочери Ванессы Белл). Написал несколько больших романов: «Возвращение моряка»(1925), «Без любви»(1929), «Покахонтас, или Несравненная Вирджиния»(1933), «И да восстанет она!»(1937), «Блестящий глаз»(1935), «Грани любви»(1955). Он издал письма Лоренса Аравийского(1938), собрание сочинений Томаса Пикока(1948) и собственную переписку с Т. X. Уайтом(1968). Написал трехтомную автобиографию «Золотое эхо»(1953), «Полевые цветы»(1955) и «Знакомые лица»(1962), до сих пор, увы, не переведенную на русский язык, а ведь в ней бесценные вспоминания не только о Констанс Гарнетт, подарившей миру русскую классику XIX века, не только свидетельства жизни наших соотечественников — Степняка-Кравчинского, Эртеля, Зинаиды Венгеровой и других, но и интереснейшие подробности о классиках мировой литературы XX века: Герберте Уэллсе, Голсуорси, Конраде, Форде Мэдоксе Форде, Форстере, Лоренсе, Хаксли и многих других знаменитостях, с которыми в разное время встречался или дружил Дэвид Гарнетт. И все же лучшими, непревзойденными его книгами остались те две небольшие по объему повести 1920 годов: «Женщина-лисица» и «Человек в зоологическом саду». И не потому, что первая была сразу же по выходе в свет отмечена двумя литературными премиями — Хоторнден Прайз и премией Джеймса Тэйта Блэка, а другая экранизирована. Как живые организмы, эти книги меняются вместе с веком, приспосабливаясь, подобно хамелеонам, к новым веяниям и раскрываясь новыми гранями. Словом, продолжают жить, независимо от мнений и конъюнктуры рынка, оказываясь «ко двору» феминистским ли 1970-ым, сегодняшним ли спорам о соотношении в человеке человеческого и машины. Откроем их и мы, читатель. * * * Гарнетт принадлежал к поколению «младших братьев»: старшими были Д. Г. Лоренс, Вирджиния Вулф, Литтон Стречи и другие «великие» георгианцы. Разница в несколько лет оказалась решающей: почти ничто в стилистике Гарнетта, в его взгляде на вещи не напоминает могучую пророческую прозу Лоренса, искусство многозначности Вирджинии Вулф, исполненные сарказма портреты викторианцев Литтона Стречи и, уж конечно, Джойсову поэзию подсознательного. Напрашивается почти та же характеристика, что у Вулф в ее знаменитом эссе «Своя комната»(1929), где она описывает манеру молодой героини, романистки Мери Кармайкл: «Она не гений — это очевидно. Ни любви к природе, ни пламенной фантазии или необузданности стиха у нее нет, она не блещет остроумием и философской глубиной мысли своих великих предшественниц… словом, просто талантливая девушка, чьи книги через десять лет будут выжаты издательствами». Разумеется, за обобщенным портретом «молодых» у Вирджинии Вулф угадывается не столько оценка ее поколением — Т. С. Элиотом, Лоренсом, Джойсом — первых шагов в литературе Хаксли и Гарнетта, сколько воспоминание о крайне снисходительном отношении к ним самим, поколению модернистов, их «великих предшественников» — Беннетта, Уэллса, Голсуорси. Именно последние, твердила критика 1910-х годов, создают в своих романах настоящие, полнокровные эпические полотна — не то что безвестные безродные «молодые» с их «худосочными» двухсотстраничными «повестушками». И все же Вулф заканчивает обобщенный портрет Мери Кармайкл оптимистично: «у же есть то, что еще полвека назад и не снилось великим» предшественникам (перевод мой. — Н.Р.). Из того, что «не снилось великим» предшественникам в книгах Гарнетта, назовем логику абсурда. Согласно ей, все необыкновенное предстает само собой разумеющимся. Человек-невидимка, человек-амфибия, человек-насекомое, женщина-лисица, ведьма, человек в клетке зоопарка, человек в клетке с крысами — эта вереница литературных превращений всегда предполагает функциональные вопросы почему насекомое, почему лисица, что стоит за тем или иным превращением? Не вдаваясь в сравнение разнообразных художественных задач, которые ставили перед собой авторы «метаморфоз», или литературных традиций, на которые они опирались, — от сказки до антиутопии, — подчеркнем: превращения Гарнетта с трудом поддаются классификации. Можно сослаться на десятки произведений античной и европейской — английской, французской, немецкой, русской — литературы, в которых лисица или лис является главным действующим лицом, и сделать вывод о том, что «Женщина-лисица» Гарнетта продолжает линию использования образа лисицы в качестве олицетворения определенных черт характера (в данном случае, женского). Но такая трактовка далека от существа самого произведения: она не покрывает и десятой доли его художественного смысла. Можно привлечь, в качестве инструмента анализа, прием аллегории и сказать, что лисица есть условное обозначение женской природы, врожденной неверности и хитрости женщины. Или же повесть можно прочитать как апологию свободной любви, которая приходит в столкновение с общепринятыми условностями. И все же любое из прочтений едва ли будет адекватно самому тексту, в котором скрыта некая тайна. Возможно, тайна коренится в истории создания «Лисицы». Сохранились воспоминания писателя о том, как возник у него этот замысел. «Весной 1922 года — мы с Рэй уже год как были женаты — мы отправились на выходные в Кёрн. Никаких особых перспектив разбогатеть передо мной тогда не маячило. Единственным источником нашего существования были книжная лавка и очень скромные гонорары, которые мы изредка получали. Вот и все. Тем не менее мы решили завести ребенка. Погода стояла чудесная, и мы с Рэй проводили почти все светлое время суток в лесу. Вернувшись в Лондон, она узнала, что беременна. Через два месяца мы снова отправились на выходные в Кёрн. После обеда я повел Рэй к северной границе лесных угодий, туда, где первое поле врезается клином в Уэстерхем: одну сторону этого мыска образует линия лиственниц, а другую — стена Хай-Чарта. Это место всегда казалось мне заманчивым и укромным. Когда-то на этом самом месте молодой егерь полковника Уорда Стэн Раффетт подстрелил самку ястреба-перепелятника, сидевшую на яйцах, а потом залез на дерево и достал мне гнездо с яйцами. Не знаю, почему, но в тот день мне казалось, что где-то неподалеку от нас прячется лисица с лисятами, и, затаив дыхание, мы с Рэй сидели не шелохнувшись минут тридцать, надеясь увидеть их хоть одним глазком. Но все понапрасну, и, помню, я сказал тогда Рэй: «Пустое это дело — выслеживать лисицу. Ее увидеть — разве что самому стать лисой. Вот ты смогла бы. Клянусь, я не удивился бы такому превращению». «Вот как! — воскликнула Рэй. — И что бы ты стал со мной делать, случись такое?» Переспросить она не успела, потому что всю обратную дорогу до Кёрна я старательно объяснял ей, что бы я стал делать, если бы она вдруг превратилась в лисицу. Под конец она предложила: «Напиши об этом рассказ». Я не ожидал: у меня и в мыслях не было писать. Я просто дурачился всю дорогу целуя ее и рассказывая с упоением о том, как похожа она на дикого зверька и что, случись такое превращение, моя любовь к ней с легкостью преодолела бы любые препятствия, возникшие на пути. За чаем я только и думал, что о зародившемся замысле, и в тот же вечер записал историю, которую рассказал Рэй, назвав ее «Метаморфоза миссис Тэбрик». Восемьдесят лет спустя повесть Гарнетта не только не потеряла своей свежести, но обнаруживает созвучность современному миру, вопросам идентификации женщины, свободы ее самовыражения. В начале XXI века, после сорока лет ожесточенных споров о феминизме, повесть Гарнетта читается как современная притча о самоопределении женщины. Собственно, тот же вопрос самоопределения человека, познания зыбкой границы между природным и социальным началами в жизни каждого поставлен и в повести «Человек в зоологическом саду». Кромарти, кажется, добровольно выбирает клетку зоопарка, на самом же деле его туда загоняет система условностей и приличий, которая лишает его и его возлюбленную возможности вести себя свободно, естественно и благородно. Ссоры и взаимные обвинения еще не соединивших свои судьбы молодых людей недостойны не только человека, но и зверя. Они абсурдны, по мнению главного героя, ибо проистекают из ложных ожиданий достатка, соблюдения приличий, мнимых ценностей. Стремясь избежать фальши, Кромарти выбирает честный, как ему представляется, и менее болезненный путь самоопределения как существа природного, но не социального. Автор, однако, идет дальше своего героя, показывая, что «клетку» человек носит в самом себе, что свобода недостижима ни в мире людей, ни среди зверей, где также действуют законы подчинения одних другим и где человеку невозможно жить свободно, поскольку он тут же оказывается предметом подражания, зависти и злобы. «Превращение» Кромарти из homo sapiens в homo naturae создает на какое-то время иллюзию свободы, а затем обнаруживает свою несостоятельность по меркам подлинной свободы, достоинства и благородства. Так что, возможно, главная интрига «Человека в зоологическом саду» — это метаморфоза Кромарти, выявление в нем некой внутренней «клетки», тюрьмы, неспособности ни проявить свое природное «рысье» начало, ни идти до конца, выбрав свободу. Гамлетовский вопрос? Ницшеанские перепевы? Скорее, попытка определить возможные пути быть личностью в век массового сознания. Такая постановка вопроса с одной стороны, конечно, созвучна идеям Лоренса о кризисе индивидуального начала; с другой — бытовой, житейской — обращена к нам, членам общества потребления. Будоражит нас и мысль: не пора ли нам определить границы и суть той «клетки», которую мы добровольно принимаем, словно не замечая? Разумеется, многое изменилось с начала XX столетия. Природа потеснена, самоопределение сегодня идет скорее по линии разграничения человеческого и машинного, человеческого и механического в наших душах. Однако сам вопрос идентификации стоит так же остро, как и восемьдесят лет назад, во времена Гарнетта. Во всяком случае, именно этот вопрос современный английский прозаик Мартин Эмис рассматривает как ключевой для дальнейшего развития романа, всей литературы. Из моего интервью с писателем в 1999 году: Н.Р. Роман наступающего столетия — вы сказали, что, по-вашему, он будет иметь гораздо больше общего с наукой, чем все предыдущие типы романа. Вы имеете в виду научную фантастику или новые технологии? М.Э. Нет! Ни то, ни другое. Я имею в виду воздействие на людей тех парадигматических сдвигов, которые сегодня налицо во всех областях науки. Считается, что стоит только науке прийти в движение, как она быстро исчерпывает потенциал разных парадигм, доходя в своем развитии до логического конца. Однако реальность говорит скорее об обратном… В чем разница между человеком и машиной? Говорят, в компьютере пятьдесят на пятьдесят — половина интеллекта, половина железа. Хорошо, возможно, с компьютером это и так, но мы-то не пятьдесят на пятьдесят. Машины могут действовать с вживленной в них человеческой тканью, а мы собираемся жить с вживленными в нас механическими деталями. В целом же, надо сказать, представление о том, что органично, а что механистично, не корректировалось в течение очень длительного времени. Сегодня мы обсуждаем вопросы о клонировании человека, изготовлении вещей из атомов и проч. Это значит, что само содержание понятия «человеческое», что такое человеческое, будет много раз пересмотрено и уточнено в следующем веке. Если бы Эйнштейн жил сегодня, его теория относительности скорее числилась бы по разряду философского образования, нежели физики. Сегодня наука развивается сама по себе, и, похоже, никто не властен решать, что она должна делать, а что — нет. А мы еще даже и не начали соотносить и увязывать это новое с нашим опытом. Поэтому роман, я думаю, будет все глубже проникать в эту неведомую, ничем не заполненную пустоту, используя все те средства, которые имеются в его распоряжении: характеры, сюжет и т. д. Так что за сегодняшним, похвальным переизданием гарнеттовских «превращений» в добротных переводах 1920 годов, выполненных И. Гербах и М. Любимовым, хотелось бы не упустить из виду ту большую общечеловеческую перспективу, которая и позволяет нам, русским читателям, соотнести Дэвида Гарнетта с Николаем Заболоцким. Прогулка У животных нет названья. Кто им зваться повелел? Равномерное страданье — Их невидимый удел. Бык, беседуя с природой, Удаляется в луга. Над прекрасными глазами Светят белые рога. Речка девочкой невзрачной Притаилась между трав, То смеется, то рыдает, Ноги в землю закопав. Что же плачет? Что тоскует? Отчего она больна? Вся природа улыбнулась, Как высокая тюрьма. Каждый маленький цветочек Машет маленькой рукой. Бык седые слезы точит, Ходит пышный, чуть живой. А на воздухе пустынном Птица легкая кружится, Ради песенки старинной Нежным горлышком трудится. Перед ней сияют воды, Лес качается, велик, И смеется вся природа, Умирая каждый миг.      («Столбцы», 1926) Наталья Рейнгольд Женщина-лисица Повесть Перевод И. Гербах Посвящается Дункану Гранту[3 - Дункан Грант (1885–1978) — художник, член группы Блумсбери, близкий друг Ванессы Белл, Литтона Стречи, Вирджинии Вулф и др. В начале 1900-х гг. учился в Вестминстерской школе искусств. Первая персональная выставка работ состоялась в 1920 г., и с тех пор, вплоть до смерти художника в 1978 г., его произведения регулярно экспонировались на выставках. Особым успехом у публики пользовались настенные и декоративные панно работы Гранта и Ванессы Белл, с которой он состоял в гражданском браке.] Чудесные или сверхъестественные события далеко не редкость. Они поражают нас главным образом ввиду своей крайней нерегулярности. Так, иногда в течение целого столетия может не произойти ни одного достойного внимания чуда, зато потом они вдруг сыплются на нас как из рога изобилия. Землю заполоняют всевозможные чудовища, на небе вспыхивают кометы, дождем падают метеоры, морские суда идут ко дну по злой воле сирен и русалок или бесследно исчезают, поглощенные морскими змеями, страшные землетрясения массами истребляют человечество. Однако тот странный случай, о котором я хочу вам рассказать, был явлением единичным и не сопровождался никакими другими сверхъестественными событиями, обычно вызывающими в нашем мире такое враждебное отношение. Именно по этой причине на него и обратили сравнительно мало внимания. Внезапное превращение миссис Тэбрик в лисицу — теперь уже твердо установленный факт, и вы можете пытаться толковать его, как хотите. Для нас главное затруднение заключается совсем не в том, чтобы поверить в правдивость этой истории: она подтверждена целой дюжиной свидетелей — людей почтенных и не способных на умышленную подтасовку фактов. Нам труднее всего будет найти ей какое-нибудь объяснение и примирить со всеми существующими понятиями. Теперь я перейду к подробному рассказу об этом событии и о его последствиях. Но я отнюдь не хочу отговаривать читателей от попытки найти объяснение этому кажущемуся чуду. Из тех, что предлагались до сих пор, ни одно не может считаться вполне удовлетворительным. По моему мнению, данный случай осложняется главным образом тем обстоятельством, что превращение это произошло, когда миссис Тэбрик была уже взрослой женщиной, к тому же все совершилось внезапно, в короткое время. Мне кажется, что нам было бы легче примирить это превращение с нашими привычными представлениями (хотя, конечно, мы все-таки считали бы его чудовищным), если бы у миссис Тэбрик появились вначале признаки хвоста, тело постепенно покрылось бы шерстью и по мере роста произошло бы медленное изменение всей анатомии ее, — особенно если бы это случилось, пока она была еще маленьким ребенком. Но на самом деле все обстояло совсем иначе. Взрослая женщина мгновенно превратилась в лисицу. Этого вам не объяснит никакая естественная философия. И тут даже не может помочь царящий в наш век материализм. Такое превращение несомненно следует назвать чудом и отнести к явлениям, совершенно необычным для нашего мира. Натолкнувшись на такой рассказ в Священном писании, мы, пожалуй, примирились бы с ним, приняв его за знак божественного откровения. Но никто из нас, конечно, не подготовлен к тому, что нечто подобное может случиться в наше время, среди наших соседей, в Оксфордшире[4 - Оксфордшир — графство в центральной части Англии, в часе езды от Лондона.]. Все, что хоть сколько-нибудь могло бы способствовать разъяснению данного случая, — это не что иное, как предположения и догадки. Я вовсе не склонен придавать им значение и упоминаю о них только потому, что не желаю ничего скрывать от своих читателей. Девичья фамилия миссис Тэбрик была действительно Фокс[5 - Лисица (англ.).]: возможно, с кем-то из ее предков уже происходило подобное превращение, и семья в качестве фамилии получила такое прозвище. Это был очень древний род; с незапамятных времен он владел поместьем в Тенгли-холле. Кроме того установлено, что когда-то, очень давно, во внутреннем дворе Тенгли-холла держали на цепи прирученную лисицу. Мне не раз приходилось слышать, как об этом судачили в трактирах местные философы, однако все они в один голос утверждали, что «при мисс Сильвии в Тенгли-холле лисиц не было». Вначале я был склонен думать, что лучше всего нам могла бы это объяснить сама Сильвия Фокс, которая впервые участвовала в охоте еще десятилетним ребенком. Согласно довольно распространенному в Англии обычаю, ей дали отведать свежей и еще теплой лисьей крови. Говорят, она страшно испугалась и почувствовала такое сильное отвращение, что ее даже рвало. Тем не менее, теперь мне кажется, что этот случай не следует связывать с самим превращением, хотя нам известно, что с тех пор она всегда жалела «бедных лисиц», как только слышала лай гончих, а сама решилась принять участие в охоте уже будучи замужем, да и то после долгих уговоров со стороны супруга. В 1879 году она стала женой мистера Ричарда Тэбрика, с которым очень незадолго перед тем познакомилась. После свадебного путешествия они поселились вдвоем в Райлендсе, близ Стокоэ[6 - Райлендс, близ Стокоэ — местечко в окрестностях Оксфорда (графство Оксфордшир).], в графстве Оксон. Мне, к сожалению, не удалось установить одно обстоятельство, а именно: где и как они познакомились? Тенгли-холл находится на расстоянии по крайней мере тридцати миль от Стокоэ и считается очень глухим местом. Туда по сей день не проложено шоссе, что особенно странно, если принять во внимание, что это не просто самый приметный, но единственный помещичий дом на всю округу. Познакомились ли они, случайно встретившись где-нибудь в пути? Или — что менее романтично, зато значительно более вероятно — мистер Тэбрик знал ее дядюшку, одного из младших священников Оксфордского собора, и получил от него приглашение в Тенгли-холл? Теперь, конечно, судить трудно; но, как бы там ни было, брак их был очень счастливым. Сильвия Фокс вышла замуж на двадцать третьем году. Это была женщина невысокого роста, с изумительно миниатюрными руками и ногами. Считаю необходимым отметить, что в ее внешности не было решительно ничего напоминающего лисицу. Наоборот, она была необычайно красивой и привлекательной особой, со светло-карими блестящими глазами, темными, рыжеватого оттенка волосами и смуглой кожей. На лице и шее у нее было несколько родинок и немного веснушек, тоже темных. Она держалась скромно, почти застенчиво, но безупречно владела собой и отличалась прекрасными манерами. Воспитана она была в изрядной строгости одной высоконравственной и весьма образованной женщиной, которая умерла приблизительно за год до ее свадьбы. Благодаря тому что ее матери уже давно не было в живых, а отец задолго до смерти вовсе не вставал с постели и даже почти совсем лишился рассудка, в доме у них почти никто никогда не бывал, кроме ее дяди. Этот дядя зачастую гостил у них по месяцу и по два, особенно в зимнее время, так как очень увлекался охотой на бекасов, которые в изобилии водились неподалеку от их дома. То, что Сильвия не выросла деревенским сорванцом, объясняется лишь строгостью ее гувернантки и благотворным влиянием дядюшки. Но, может быть, жизнь в такой глуши все-таки внушила ей склонность к некоторой дикости и необузданности, несмотря на суровое религиозное воспитание, которое она получила. Ее старая няня как-то сказала: «Мисс Сильвия всегда была дикаркой в душе». Но если она и была права, нужно все-таки сказать, что никто, кроме мужа, не имел случая заметить это. В один прекрасный день, в самом начале января 1880 года, муж и жена отправились на прогулку в молодой лесок, расположенный на небольшой горе невдалеке от Райлендса. В то время они еще вели себя, как влюбленные, и никогда не разлучались. Гуляя по лесу, они услыхали лай гончих, а затем до них издали донесся звук охотничьего рога. Мистер Тэбрик с большим трудом добился согласия своей жены поохотиться с ним вместе на второй день Рождества, но это не доставило ей ни малейшего удовольствия, хотя она и была большой любительницей верховой езды. Услышав знакомые звуки охоты, мистер Тэбрик ускорил шаг, чтобы побыстрее дойти до опушки леса, откуда он надеялся полюбоваться на гончих, если они завернут в эту сторону. Его жена стала отставать от него, а так как он держал ее за руку, ему невольно пришлось едва ли не тащить ее за собой. Прежде чем они дошли до опушки, она вдруг с силой вырвала у него руку и вскрикнула, так что он сейчас же обернулся. Там, где секунду назад была его жена, теперь стояла маленькая ярко-рыжая лисица. Она смотрела на него умоляющим взглядом и даже чуть-чуть приблизилась к нему, поэтому он сразу понял, что глазами животного на него смотрит его собственная жена. Вы легко можете себе представить, как он был потрясен; весьма вероятно, что его возлюбленная пережила не меньшее потрясение, убедившись, что приобрела такой образ. В течение почти получаса они молча смотрели друг на друга, он с недоумением, она с мольбой, как будто хотела сказать ему: «Что со мной случилось? Сжалься надо мной, сжалься! Я ведь твоя жена!» Он не сводил с нее глаз. Он был уверен в том, что узнает ее даже в таком обличье. И в то же время его терзали вопросы: «Неужели это она? Не сон ли все это?» Она тоже не отрывала от него умоляющего взгляда и, наконец, стала ластиться к нему, как бы желая убедить его в том, что это действительно она. Они прижались друг к другу, и он взял ее на руки. Забравшись к нему под пальто, она прильнула к нему и стала лизать ему лицо, все так же не сводя с него глаз. Тем временем муж, глядя на нее, все старался что-то сообразить, однако никак не мог взять в толк случившееся и только утешал себя надеждой, что превращение лишь временное и она вот-вот снова станет его женой. Ему даже вдруг пришло в голову, что он сам каким-то образом виноват в том, что произошло. Должно быть, все оттого, что он был гораздо больше любовником, чем мужем, и потому, если с ними случилось нечто ужасное, виновен во всем он, а не она. Так прошло довольно много времени, пока наконец глаза бедной маленькой лисицы не наполнились слезами. Она горько (но совершенно беззвучно) плакала, дрожа при этом как в лихорадке. Видя ее слезы, он тоже не выдержал и долго рыдал, опустившись на землю. Но между всхлипами он все продолжал целовать ее, как будто она была настоящей женщиной. В порыве горя он даже не замечал, что целует лисью морду. Так просидели они в лесу до тех пор, пока не начало смеркаться. Он вдруг опомнился и понял, что ему прежде всего нужно как-нибудь ее спрятать и отнести домой. Он подождал наступления полной темноты, надеясь, что ему будет легче незаметно внести ее в собственный дом. Сперва он собрался застегнуть пальто, под которым она приютилась, но вдруг, снова охваченный горем и чувством жалости к ней, распахнул на груди жилет и рубашку, чтобы она могла прильнуть к его сердцу. Все мы в минуты безысходного горя склонны поступать не как взрослые люди, а как дети, которые всегда ищут утешения, прижавшись к материнской груди или крепко обнимая друг друга. Когда окончательно стемнело, он с величайшими предосторожностями внес ее в дом; тем не менее собаки все-таки почуяли лисицу, и их уже ничем нельзя было угомонить. Теперь, когда она была уже в доме, ему оставалось только спрятать ее от прислуги. Он на руках отнес ее в спальню и затем снова спустился вниз. В доме у мистера Тэбрика было три прислуги: кухарка, горничная и старуха, которая была няней его жены. Кроме них, у него еще был грум или садовник (называйте его как хотите), человек холостой, а потому живший на вольной квартире и снимавший комнату поблизости у одной трудолюбивой семьи. Спускаясь вниз, мистер Тэбрик наткнулся на горничную. — Дженет! — сказал он. — Мы с миссис Тэбрик получили очень дурные известия. Ее спешно вызывают в Лондон, и она уже уехала туда, а я остался до завтра, чтобы привести в порядок все наши дела. На время мы уезжаем из дома, и потому мне приходится просить вас и миссис Брандт временно оставить у нас службу и уехать завтра в семь часов утра. Я конечно, заплачу вам за месяц вперед. Очень возможно, что мы уедем за границу, и я не знаю, когда мы вернемся. Пожалуйста, передайте это остальным, а теперь заварите мне чай и подайте в кабинет. Дженет ничего ему не ответила, потому что была очень застенчивой девушкой, особенно в обращении с господами. Но когда она вышла на кухню, мистер Тэбрик услышал, что там завязался очень оживленный разговор, часто прерываемый громкими восклицаниями кухарки. Когда она принесла ему чай, мистер Тэбрик сказал: — Вы можете быть свободны. Идите укладывать ваши вещи и попросите Джеймса заложить лошадь к семи часам утра, чтобы отвезти вас на станцию. Сейчас я очень занят, но еще увижусь с вами до вашего отъезда. Когда она вышла, мистер Тэбрик отнес поднос наверх. В первый момент он подумал, что в комнате никого нет и что его лисица убежала, потому что не обнаружил никаких признаков ее присутствия. Но через несколько мгновений он заметил, что кто-то шевелится в одном из углов комнаты; и, действительно, через секунду она вышла оттуда, волоча за собой капот, который ей как-то удалось на себя натянуть. По всей вероятности, это выглядело уморительно; но бедный мистер Тэбрик был в ту минуту, да, пожалуй, и во все последующее время, слишком расстроен, чтобы оценить комизм этой картины. Он только тихонько окликнул ее. — Сильвия, Сильвия! Что ты там делаешь? Но сейчас же понял, в чем дело, и снова стал искренне обвинять себя. Как мог он сразу не догадаться, что его жене будет неприятно ходить раздетой, независимо от того, в каком она обличье? Теперь он уже не мог ни о чем думать, прежде чем не оденет ее должным образом. И он поспешил в гардеробную, чтобы принести ей оттуда платья на выбор. Но, как и следовало ожидать, все они были ей теперь велики. Наконец он остановился на пеньюаре, который она любила иногда надевать по утрам. Он был сшит из затканного цветами шелка и отделан кружевами. Рукава были совсем короткие, и потому сейчас он пришелся ей как раз впору. Пока он завязывал ленты, его несчастная жена застенчиво и скромно благодарила его нежными взглядами. Он устроил ее в кресле, обложив поудобнее подушками, и они вместе принялись за чай. Она очень изящно лакала из блюдечка и осторожно брала из рук мужа кусочки хлеба с маслом. Все это доказывало, или по крайней мере так ему казалось, что его жена все еще была самой собой. В ее поведении не проскользнуло ничего, что бы могло указывать на дикость или необузданность нрава. Напротив, она проявила такую деликатность и щепетильность, особенно своим нежеланием ходить голой, что он почувствовал огромное облегчение. Ему даже пришло в голову, что они могут еще быть очень счастливы вместе, если только им удастся совершенно отгородиться от внешнего мира. Оптимистические размышления мистера Тэбрика были неожиданно прерваны голосом садовника, старавшегося как-нибудь угомонить собак, которые непрерывно выли, лаяли и рычали с того самого момента, как он вернулся домой. Очевидно, собаки учуяли в доме лисицу и стремились во что бы то ни стало ее поймать и удавить. Он вскочил на ноги и закричал садовнику, что сам спустится вниз и успокоит собак, а его просит вернуться в дом. Все это было сказано резким, не терпящим возражений тоном, так что слуга немедленно исполнил приказание, хотя любопытство его было сильно возбуждено и ему совсем не хотелось беспрекословно повиноваться. Мистер Тэбрик спустился вниз и, зарядив ружье, вышел во двор. Здесь были две собаки: одна — принадлежащий его жене красавец ирландский сеттер, которого она привезла с собой после свадьбы из Тенгли-холла, вторая — старый фокстерьер Нелли, его собственная собака, жившая у него уже больше десяти лет. Когда он вышел во двор, обе собаки приветствовали его тем, что стали лаять и визжать вдвое громче, чем раньше. Сеттер как бешеный рвался и прыгал на цепи, а Нелли вся дрожала и, виляя обрубленным хвостиком, то поглядывала на своего хозяина, то на входную дверь дома, за которой чуяла лисицу. Светила яркая луна, так что мистер Тэбрик совершенно отчетливо видел обеих собак. Первым же выстрелом он убил наповал сеттера своей жены и обернулся, чтобы второй пулей покончить с Нелли. Но ее нигде не было видно. Собака куда-то исчезла. Нагнувшись, чтобы выяснить, каким образом ей удалось сорваться с цепи, он случайно обнаружил, что она забилась в дальний угол своей конуры. Но эта хитрость не спасла ее от смерти. Мистер Тэбрик несколько раз пытался вытащить ее за цепь, но напрасно: она не двигалась с места. Убедившись в тщетности своих стараний, он просунул дуло ружья в конуру и, прижав его вплотную к телу собаки, выстрелил. Затем, чиркнув спичкой, заглянул внутрь, чтобы удостовериться, что Нелли действительно мертва. Оставив собак, как они были на цепи, мистер Тэбрик вернулся в дом и отыскал садовника — тот еще не успел уйти к себе. Вместо всякого предупреждения он просто заплатил ему за месяц вперед и сказал, что у него есть к нему еще одно поручение — зарыть обеих собак, и что он просит сделать это сегодня же вечером. Вся прислуга была крайне взволнована, тем более что мистер Тэбрик говорил с ними, как им показалось, очень странно и проявил необычайную для себя властность. Услышав выстрелы, пока он был во дворе, старая няня побежала наверх в спальню, хотя ей совершенно нечего было там делать. Приоткрыв дверь, она увидела одетую в пеньюар лисицу, которая сидела в кресле, откинувшись на подушки, и была так погружена в свои грустные размышления, что даже не обернулась на шум. Старая няня вовсе не ожидала увидеть здесь свою госпожу, — она слышала, что миссис Тэбрик еще днем уехала в Лондон; но, несмотря на это, няня тотчас же узнала ее и воскликнула: — Ах вы, моя дорогая бедняжка! Ах, бедная миссис Сильвия! Что это за ужасная перемена? Увидев, что госпожа вздрогнула и повернулась к ней, она добавила: — Ничего, ничего, бедняжечка! Не бойтесь, все уладится. Ваша старая нянька узнала вас, все в конце концов устроится. Однако говоря так, она уже больше не смотрела в ту сторону, а стояла отвернувшись, избегая встретиться взглядом с хитрыми лисьими глазами своей воспитанницы. Ей было слишком тяжело видеть в ней такую перемену. Она поспешила уйти, боясь, что ее застанет здесь мистер Тэбрик и — кто знает? — может быть, застрелит ее так же, как и собак, за то, что она разгадала его тайну. У мистера Тэбрика, пока он расплачивался и прощался с прислугой и убивал собак, все время было такое ощущение, как будто он все это проделывает во сне. Теперь он подбодрил себя двумя или тремя стаканами крепкого виски и, взяв на руки свою лисицу, улегся в кровать, где и заснул крепким сном. Спала ли она тоже или нет — к сожалению, вопрос, на который ни я, ни кто другой не в состоянии ответить. Утром, когда он проснулся, весь дом был уже всецело в их распоряжении, потому что согласно его приказанию вся прислуга уехала ни свет ни заря. Дженет и кухарка отправились в Оксфорд в надежде найти себе там новое место, а старая няня вернулась к своему сыну, жившему в хибарке неподалеку от Тенгли-холла, где он пас свиней. Таким образом, с этого утра для них началось то, что должно было отныне стать их обыденной жизнью. Мистер Тэбрик ежедневно вставал, когда уже было совсем светло, и прежде всего спускался вниз, растапливал плиту и готовил утренний завтрак. Потом щеткой причесывал свою жену, обмывал ее влажной губкой и снова причесывал. При этом он обильно поливал ее духами, чтобы хоть сколько-нибудь отбить неприятный и сильный запах, присущий лисьей породе. Когда лисица была одета, он нес ее вниз, и там они вместе завтракали. Она садилась за стол рядом с ним, пила чай с блюдечка и либо ела из его рук, либо ему приходилось кормить ее с вилки. Она все еще любила те кушанья, которые всегда с удовольствием ела до своего превращения — яйцо всмятку или тоненький кусочек ветчины, немного булки с маслом и чуточку яблочного варенья с гвоздикой. Кстати, говоря о пище, я считаю нелишним упомянуть, что мистер Тэбрик прочел в энциклопедическом словаре, будто лисицы, которые водятся в более теплых странах, очень любят виноград. Так, осенью, в пору урожая, они почти исключительно питаются виноградом, совершенно отказываясь от обычной пищи. В этот период они заметно прибавляют в весе, толстеют и утрачивают свой специфический запах. Такая слабость лисиц к винограду отмечена еще Эзопом и часто упоминается в Писании[7 - Эзоп (VI в. до н. э.) — легендарный древнегреческий мудрец, которому приписывают авторство басен, переведенных прозой в XIV в. византийским ученым Максимусом Планудом, а в 1513 г. Эразмом Роттердамским. На французский язык басни Эзопа переложил Ж. де Лафонтен (1621–1695), а их русская трактовка принадлежит И. А. Крылову (1769–1844).]. Мне даже показалось странным, что мистер Тэбрик не знал этого. Как бы то ни было, прочитав эту статью, он сразу же написал в Лондон с просьбой высылать ему по почте корзиночку винограда два раза в неделю. К искренней своей радости, он имел случай убедиться в правильности сведений, добытых им из энциклопедического словаря. Его лисица всякий раз ела виноград с одинаковым удовольствием, так что он увеличил свой заказ с одного фунта до трех, а потом и до пяти. Исходивший от нее запах настолько от этого ослабел, что он совсем перестал его замечать, разве только иногда по утрам, пока еще не был совершен ее туалет. Ему сильно облегчало жизнь с ней то обстоятельство, что она прекрасно понимала его — да, да, понимала каждое слово, которое он ей говорил, и, хотя сама была нема как рыба, умела свободно выражать свои мысли и чувства при помощи знаков и взглядов; но за все это время он ни разу не слышал ее голоса. Он часто подолгу разговаривал с ней, делясь всеми своими сокровеннейшими мыслями и ничего от нее не тая. Это ему доставляло искреннее удовольствие, особенно благодаря тому, что сам он тоже чрезвычайно быстро улавливал смысл ее ответов. — Киска, Киска, — говаривал он ей (у него всегда была привычка так ее называть), — моя дорогая Киска! Наверное, многие сочли бы огромным несчастием то, что произошло с нами, и от души пожалели бы меня. Но я ни с кем на свете не согласился бы поменяться судьбою, пока ты жива. Я предпочитаю жизнь с тобою жизни с любой другой женщиной, несмотря на то, что ты лисица. Я клянусь тебе, что это так и что так было бы всегда, в кого бы ты ни превратилась. Заметив, что она серьезно и вдумчиво смотрит на него, он спешил добавить: — Неужели же ты думаешь, моя дорогая, что я позволяю себе этим шутить? Нисколько. Клянусь, что останусь верным тебе всю свою жизнь. Я всегда буду уважать и почитать тебя как мою жену. И буду это делать не потому, что надеюсь на милость Господа, который когда-нибудь вернет тебе твой прежний образ, а только во имя своей любви к тебе. Как бы ты ни изменилась, я всегда буду любить тебя. Если бы кто-нибудь увидел их в такие минуты, он бы наверное принял их за влюбленных: столько страсти было в их взорах. Часто он клялся ей в том, что даже сам дух зла, который обладает силой творить всякие чудеса, отказался бы от попытки изменить его чувство к ней. Не знаю, какое впечатление производили эти пылкие речи на его жену в былое время, но теперь они, по-видимому, стали главным ее утешением. Она подходила к нему, клала ему в ладонь свою лапу и смотрела на него полным счастья и благодарности взглядом. Иногда она даже начинала учащенно дышать от волнения и, подпрыгивая, лизала его в лицо. Теперь на нем лежала масса мелких домашних обязанностей: ему приходилось готовить завтрак и обед, убирать комнаты, стелить постель и так далее. Когда он был занят домашними делами, на его лисицу невозможно было смотреть без смеха. Иногда она как будто приходила в крайнее отчаяние и раздражение, видя, как неуклюже он проделывает все то, что она могла бы сделать гораздо лучше, если бы имела возможность. Тут она часто забывала о запрете, который сама наложила на себя, — из соображений приличия и ради красоты никогда не бегать на четырех лапах, — и повсюду сопровождала его. Если он делал что-нибудь не так, она останавливала его и давала понять, как это следует делать. Если мистер Тэбрик забывал, что уже наступило время завтрака или обеда, она подходила и дергала его за рукав, как будто спрашивая: «Как же так? Разве мы не будем сегодня завтракать?» Подобные проявления женственности всегда приводили его в восторг, потому что доказывали ему, что она все еще его жена, скрытая от него под личиной животного, но все же обладающая душой женщины. Это настолько ободряло его, что он стал даже задумываться над вопросом, не следует ли ему начать читать ей вслух, как он часто делал раньше. Наконец, не найдя никаких возражений против этого, он подошел к книжной полке и достал томик «Истории Клариссы Гарлоу»[8 - «История Клариссы Гарлоу» — эпистолярный роман в восьми томах английского писателя Сэмюэля Ричардсона (1689–1761). Точное название романа — «Кларисса, или История молодой женщины» (1748–1749). Русский читатель помнит о нем, в частности, по романам, которыми зачитывалась пушкинская Татьяна.], который начал ей читать несколько недель тому назад. Он открыл книгу на письме, написанном Ловеласом после ночи, проведенной в лесу в бесплодном ожидании. Это было как раз то место, где они остановились в последний раз: — «Боже милостивый! Что со мной теперь будет? Мои ноги онемели от ночных странствований по самой обильной росе, когда-либо покрывавшей траву; на волосах и одежде тает иней! Еще только брезжит рассвет…» Начав читать, мистер Тэбрик внимательно следил за своей женой, но, убедившись, что она его с интересом слушает, после нескольких страниц сам до того увлекся книгой, что читал около получаса, ни разу не взглянув на нее. Наконец, случайно подняв глаза, он сразу обнаружил, что она уже не слушает, а с необычайным оживлением следит за чем-то взглядом. Она была в таком напряжении и волнении, что он даже перепугался и стал искать этому причину. Вскоре он заметил, что она неотрывно следит за движениями своего любимого ручного голубя, сидевшего в клетке, подвешенной у окна. Он заговорил с ней, но ему показалось, что она чем-то недовольна, и потому отложил книгу в сторону. С тех пор он уже никогда не пытался читать ей вслух. Тем не менее, в тот же самый вечер, когда он случайно разбирал один из ящиков письменного стола, а Киска сидела рядом с ним, заглядывая туда поверх его локтя, она заметила лежавшую в столе колоду карт. Мистеру Тэбрику тот час же пришлось вытащить карты и вынуть их из футляра. Поочередно предлагая ей то одно, то другое, он выяснил, что она захотела сыграть с ним в пикет[9 - Пикет — старинная карточная игра, впервые упоминается во французских хрониках 1390 года. Легенда связывает его появление с именем французского короля Карла VII (1422–1461). В XVII в. на французских маскарадах было принято украшать пьесу балетом, где представляли «живую колоду карт». Первыми выступали четыре валета, а уж за ними — короли, дамы и вся остальная колода, разделенная на кварты по четыре масти в ряд. В продолжение балета масти затейливо перемешивались, составляя различные комбинации. Заглавную роль в представлении играл Пикет. К кадрили валетов присоединялись группы, символизирующие другие известные в то время игры; бильярд, кости, кегли и трик-трак. В России пикет сделался особенно популярным в XVIII в. и стал одним из любимейших развлечений Екатерины II. В конце XIX в. пикет считали игрой «семейной, кабинетной». Пикет требует уединения и сосредоточенности. Оптимальное число игроков — двое, причем желательно, чтобы силы партнеров были равны. В пикет играют колодой в 32 карты. Порядок карт обыкновенный — от туза до семерки. Туз равен 11 очкам, все фигуры — по 10, остальные карты — по номиналу.]. Вначале возникло некоторое затруднение, потому что ей никак не удавалось держать карты и затем выкладывать их на стол. Но, в конце концов, он преодолел это затруднение, поставив перед ней наклонную доску, вроде пюпитра, на которой и разложил ее карты. Теперь она могла по мере надобности очень аккуратно выкладывать карты на стол когтями. Найдя выход из положения, они сыграли вдвоем три партии, причем она видимо получила искреннее удовольствие, тем более что обыграла его все три раза. После этого случая они часто играли друг с другом в пикет или крибидж[10 - Крибидж (криббедж или крибедж) — чрезвычайно популярная в Англии и в США карточная игра. Удобнее всего играть вдвоем, хотя могут участвовать и четыре игрока; Существует три варианта крибиджа: пятикарточный, шестикарточный и семикарточный. Как видно из названия, они различаются количеством карт, раздаваемых каждому игроку. Самым интересным по тактике игры и одновременно наиболее простым является пятикарточный крибидж. Задачей игрока является набрать установленное количество очков раньше соперника. В пятикарточном крибидже это число — 61. Для подсчета обычно используется специальная доска с углублениями и колышками. Она позволяет без труда следить за счетом и в любой момент видеть игровое положение всех участников. Однако часто пользуются просто бумагой и карандашом.]. Следует заметить, что, когда они играли в крибидж, он всегда вел счет и за себя и за нее, потому что она была не в состоянии держать доску и управляться с костяшками. Все это время стояла туманная, сырая погода, и по нескольку раз в день шел проливной дождь. Но неделю спустя погода значительно улучшилась, и, как часто бывает в январе, наконец наступили солнечные дни, без ветра, с небольшими ночными заморозками. Постепенно мороз усиливался, и в конце концов все стали ждать снега. С наступлением хорошей погоды мистеру Тэбрику, естественно, пришло в голову, что ему следует взять свою лисицу на прогулку. До сих пор он этого не делал по двум соображениям: во-первых, из-за промозглой и дождливой погоды, во-вторых, потому что ему становилось страшно при одной мысли о том, чтобы выпустить ее из дому. Одно время это казалось ему настолько опасным, что он даже принял твердое решение никогда этого не делать. Его пугало не столько то, что она может вырваться и убежать от него, потому что он прекрасно сознавал, что не имеет никаких оснований для подобных страхов, сколько гораздо более реальные опасности, вроде капканов, силков, бродячих собак, механических ружей; а больше всего он боялся, что его может увидеть с ней кто-нибудь из соседей. В конце концов, он все-таки решился ее вывести, тем более что лисица постоянно очень нежно его спрашивала: нельзя ли ей выйти в сад? Однако она всегда покорно слушала его, когда он говорил ей, что боится возбудить любопытство соседей, если его увидят вместе с ней; кроме того, он часто повторял, что опасается за нее из-за собак. Но в один прекрасный день она возразила ему, потащив за собой в прихожую и храбро указав на ружье. После этого он наконец решился вывести ее на прогулку, разумеется, со всяческими предосторожностями. Входную дверь он оставил открытой — с тем чтобы в случае надобности лисица могла быстро скрыться в доме, — захватил с собой ружье и надел на нее маленькую меховую жакетку, чтобы уберечь от простуды. Для безопасности он хотел сам нести ее на руках; но она, деликатно высвободившись из его объятий, выразительно на него посмотрела, как бы желая сказать, что предпочитает идти сама. К этому времени страх перед тем, что кто-то увидит, как она бегает на четырех лапах, видимо, прошел; поразмыслив над этим, она, должно быть, поняла, что ей придется либо решиться передвигаться таким способом, либо смириться с тем, что она будет прикована к кровати до самой смерти. Радость ее, когда она попала в сад, не поддается никакому описанию. Она бежала то в одну, то в другую сторону, и все с интересом рассматривала, высоко подняв ушки. Тем не менее она все время держалась вблизи мистера Тэбрика, нет-нет да и поглядывая вверх, чтобы поймать его взгляд. Некоторое время она буквально танцевала от восторга. Пока они шли по саду, она все время описывала круги вокруг своего мужа, бросалась вперед, снова возвращалась и, прыгая, ласкалась к нему. Однако, несмотря на то, что она так радовалась, ее, по-видимому, охватывал страх. Малейший шум заставлял ее вздрагивать. Как только раздавалось мычание коровы, кукареканье петуха или доносившийся издали окрик пахаря, пугавшего галок, она, навострив уши, прислушивалась, поводила во все стороны носом и жалась к ногам мужа. Обойдя вокруг сада, они спустились к пруду, где плавали водяные курочки и всевозможных пород утки. Увидев их, она снова очень обрадовалась. Она и раньше их очень любила, но сейчас пришла в такой неописуемый восторг, что совершенно забыла о своей обычной сдержанности. Сперва она бросилась к ним, затем, вернувшись, стала прыгать на мистера Тэбрика, как бы стараясь пробудить в нем такой же восторг. Стоя на задних лапках и опираясь передними о его колено, она снова и снова оборачивалась, поглядывая на уток, как будто была не в силах отвести от них глаз. И затем опрометью бросилась к воде. Но с ее приближением среди уток произошло невероятное волнение. Те из них, что были на берегу или вблизи него, бросились, хлопая крыльями, к середине пруда и там сбились в кучу, в ужасе прижимаясь друг к другу. Затем они, не приближаясь к берегу принялись описывать нескончаемые круги по воде и подняли при этом такой невероятный шум, что мистер Тэбрик едва не оглох. Как я уже говорил раньше, комические случаи, возникавшие вследствие превращения его жены в лисицу (а происходили они очень часто), не вызывали и тени улыбки на его лице. Так и теперь, убедившись, что глупые утки приняли его жену за лисицу и потому боятся ее, он нашел это зрелище скорее грустным, нежели смешным, каким оно, несомненно, должно было бы показаться человеку постороннему. Зато его лисица, видимо, получала огромное удовольствие от того, что ей удалось их так напугать, потому что она стала весело носиться взад и вперед по берегу, то и дело изящно подпрыгивая. Сначала мистер Тэбрик попытался уговорить ее отправиться в другую сторону, но затем, видя, как она наслаждается, не стал на этом настаивать и, опустившись на скамейку, позволил жене резвиться. Ему казалось, что со времени ее превращения в лисицу он еще ни разу не видел ее такой счастливой. Она подбежала к нему, улыбаясь и играя, затем снова бросилась к берегу пруда. Там она опять принялась шалить и веселиться: ловила себя за хвост, приплясывала на задних лапах, каталась по земле и наконец стала носиться кругом, видимо, не обращая ни малейшего внимания на уток. Но утки, вытянув шеи и повернув головы в ее сторону, продолжали плавать взад и вперед по самой середине пруда, ни на минуту не переставая крякать, причем крякали они все вместе — хором, как будто по команде. В конце концов лисица отбежала от берега, и мистер Тэбрик, находивший, что давно настало время прекратить это своеобразное развлечение, поймал ее и сказал: — Сильвия, дорогая! Становится холодно, нам пора идти домой. Я вижу, прогулка принесла тебе огромную пользу, но все-таки, по-моему, на сегодня довольно. Видимо, она согласилась, так как сейчас же повернулась и более или менее спокойно пошла рядом с ним по направлению к дому, правда, перед тем еще раз оглянувшись на уток. Но не успели они пройти и половину пути, как она неожиданно повернула и понеслась назад. В свою очередь, быстро обернувшись, он увидел, что утки идут за ними следом. Бросившись на них, лисица погнала их обратно к пруду, они в ужасе бежали от нее, распустив крылья, но она не особенно спешила. Ему было ясно, если бы она в самом деле намеревалась схватить их, то легко бы поймала двух или трех из тех, что были к ней ближе всего. Однако она этого не делала. Затем, высоко подняв кверху хвост, она снова подскочила к нему, весело подпрыгивая, и так ласкалась к нему, что он даже снисходительно погладил ее, хотя в первый момент почувствовал некоторое раздражение и удивление при мысли, что его жена способна находить удовольствие в таких шутках. Когда они вернулись домой, он взял ее на руки и, целуя, сказал: — Сильвия, ты беззаботна, как ребенок! После всего того, что произошло, твоя бодрость духа должна была бы служить мне примером, но я больше не в силах видеть все это. Тут у него на глаза неожиданно навернулись слезы. Он бросился на оттоманку и разрыдался, уже не обращая на нее никакого внимания, и очнулся, лишь почувствовав, что она лижет ему ухо и щеку. После чая она подвела его к гостиной и стала скрестись в дверь. Эта комната находилась в той части дома, которую он закрыл, во-первых, полагая, что им достаточно теперь иметь в своем распоряжении три-четыре комнаты, а во-вторых — чтобы избежать лишней уборки. Лисица так настойчиво скреблась, что ему пришлось в конце концов открыть дверь, и тут выяснилось, что она хочет, чтобы он поиграл ей на рояле. Она не только подвела его к инструменту, но даже сама отобрала ноты, по которым он должен был играть. Первой она выбрала одну из фуг Генделя, затем «Песни без слов» Мендельсона, а потом уже кое-что из Гилберта и Салливана[11 - Георг Фридрих Гендель (1685–1759) — немецкий композитор. Ученик известного органиста и композитора Фридриха Цахау. Автор многочисленных опер на античные темы («Альмира», «Любовь, приобретенная кровью и злодейством, или Нерон», «Агриппина», «Ринальдо», «Ксеркс», «Деидамия»). Гендель также прославился своими ораториями («Страсти» на текст известного немецкого поэта Постеля, «Жизнерадостный, задумчивый и умеренный» на прекрасные юношеские стихи Мильтона, «Ода святой Цецилии» на текст Драйдена, «Мессия», «Самсон» — героическая оратория на текст Мильтона, «Семела», «Иосиф», «Геркулес», «Валтасар», «Иуда Маккавей») и операми-балетами во французском стиле: «Терпсихора», «Альцина», «Ариодант» и «Орест». Большинство произведений Генделя были созданы в Англии, куда он переехал в 1710 г. Гендель по праву стал национальным композитором Англии. Так что выбор Сильвией его произведения отнюдь не случаен. Феликс Мендельсон (Мендельсон-Бартольди) (1809–1847) — немецкий композитор, дирижер, пианист и органист. Основатель первой немецкой консерватории в Лейпциге в 1843 г. Его музыкальное наследие включает симфонии, в том числе «Итальянскую» (1833), «Шотландскую» (1842), симфоническую увертюру «Фингалова пещера» (1832), музыку к пьесе У. Шекспира «Сон в летнюю ночь» (1825), концерны для скрипки, для фортепиано с оркестром, «Песни без слов» (1845) для фортепиано, оратории и другие произведения. Уильям Швенк Гилберт (1836–1911) и Артур Сеймур Салливан (1842–1900) — английские драматург и композитор, соавторы знаменитых комических опер, поставленных в конце XIX в. и до сих пор пользующихся успехом в англоязычном театральном и музыкальном мире. В общей сложности Гилберт и Салливан написали четырнадцать таких произведений: «Феспис» (1871), «Колдун» (1877), «Пираты Пензанса» (1880), «Терпение» (1881), «Иоланта» (1882), «Принцесса Ида» (1884), «Микадо» (1885), «Великий герцог» (1896) и др. Созданный Гилбертом и Салливаном особый жанр представляет собой блистательное сочетание комедии положений, музыкальной пародии, отточенного юмора и великолепной музыки. Обоим художникам было пожаловано рыцарское звание: Салливану в 1883 г., а Гилберту в 1907-м.]. Все пьесы были подобраны так, чтобы каждая следующая была веселее предыдущей. Увлеченные музыкой, они провели в давно не топленной комнате при свечах почти час, пока наконец холод не помешал ему играть, и только тогда спустились вниз, к камину. Так осторожно и умно постаралась лисица улучшить угнетенное настроение мужа. Тем не менее, проснувшись на следующее утро, он был очень огорчен, увидев, что она не лежит рядом с ним на кровати, а спит, свернувшись клубочком, на полу. Во время утреннего завтрака она почти не слушала его, когда он обращался к ней, а если муж продолжал настаивать, выражала явное нетерпение и все время не спуская глаз сладила за своим ручным голубем. Некоторое время мистер Тэбрик молча смотрел в окно, а затем вытащил из кармана бумажник. В нем лежала фотография его жены, сделанная вскоре после их свадьбы. Очень долго вглядывался он в хорошо знакомые ему черты лица, изредка подымая глаза на сидевшее напротив него животное, и вдруг с горечью рассмеялся. Если уж на то пошло, мистер Тэбрик смеялся над превращением своей жены первый и единственный раз, потому что вообще не обладал особым чувством юмора; но смех этот болью отозвался в его сердце. Он изорвал фотографию в мелкие клочки и выбросил их за окно, прошептав: «Тут не помогут никакие воспоминания». Обернувшись к своей лисице, он увидел, что она все еще не сводит глаз с запертой в клетке птицы, причем он даже заметил, что она облизывается. Он вынес голубя в другую комнату и, поддавшись внезапному порыву, распахнул дверцу клетки и выпустил птицу на свободу, провожая ее такими словами: — Лети, лети, бедная пташка! Лети прочь из этого несчастного дома, пока ты еще не забыла своей хозяйки, которая кормила тебя из своего прелестного ротика. Теперь ты стала для нее неподходящей игрушкой. Прощай, милая птичка, прощай! А может, ты еще вернешься сюда с хорошими вестями, как голубь, выпущенный Ноем?[12 - …голубь, выпущенный Ноем — Бытие, 8:8 — 12.] — добавил он с грустной улыбкой. Бедняга! Он и не подозревал, что его несчастья только начинаются и что он сам навлекает их на себя, ожидая от своей возлюбленной тех же поступков, того же поведения, что и до превращения в лисицу. Не строя предположений относительно души миссис Тэбрик и того, что с ней произошло (хотя мы могли бы почерпнуть много интересного на эту тему в учении Парацельса[13 - Парацельс (псевдоним; настоящее имя — Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм; 1493–1541) — врач эпохи Возрождения, «первый профессор химии от сотворения мира» (А. И. Герцен). Образование получил в Ферраре (Италия). Около 1515 г. Парацельсу было присвоено звание врача. Он был профессором университета и городским врачом в Базеле, много путешествовал по Европе. Резко выступал против схоластической медицины и слепого почитания авторитета Галена, противопоставляя им наблюдение и опыт. Отвергал учение древних о четырех соках человеческого тела и считал, что все процессы, происходящие в организме, имеют химическую природу. Изучал лечебное действие различных элементов и соединений; сблизив химию с медициной, Парацельс явился одним из основателей ятрохимии. Выделял лекарства из растений и применял их в виде настоев, экстрактов и эликсиров; развил новое для того времени представление о дозировке лекарств; использовал в лечебных целях минеральные источники. Указывал на необходимость поисков и применения специфических средств против отдельных болезней (например, ртути против сифилиса). Материалистические, хотя и примитивные, взгляды Парацельса и его практическая деятельность не были свободны от средневековой мистики и религии. Он создал учение об «архее» — высшем духовном принципе, якобы регулирующем жизнедеятельность организма.]), подумаем лишь о том влиянии, которое ее изменившееся тело должно было неминуемо оказать на ее поведение. Чтобы не судить слишком строго эту несчастную женщину, нам следует принять во внимание физические потребности, слабости и вкусы, явившиеся следствием ее нового состояния. Я думаю, взвесив все это, мы, пожалуй, должны были бы преклониться перед исключительной силой воли, которая помогала ей в ее новом положении вести себя с прежней выдержкой и достоинством, соблюдать приличия и сохранять привычку к чистоплотности. Так, от нее вполне можно было бы ожидать, что она станет гадить у себя в комнате, однако ни человек, ни животное не сумело бы вести себя с большей аккуратностью и скромностью. Но однажды за завтраком произошло следующее: мистер Тэбрик положил на тарелку жены крылышко жареного цыпленка и вышел на минутку из комнаты, чтобы принести воду, которую он позабыл поставить на стол. Когда он вернулся, то увидел, что его лисица забралась на стол всеми четырьмя лапами и с жадностью гложет цыплячьи косточки. Пораженный этим зрелищем и совершенно обезумев от отчаяния, он молча смотрел на нее. Я считаю своим долгом еще раз заметить, что этот несчастный муж всегда думал о своей лисице как о той чуткой и утонченной женщине, каковой она еще так недавно была. Поэтому каждый раз, когда лисица совершала какой-нибудь поступок, который бы несомненно покоробил его, если бы так повела себя его жена, его это задевало за живое. Теперь, увидев, насколько она забылась, он испытал невероятные мучения. Пожалуй, с этой точки зрения было бы лучше, если бы миссис Тэбрик была менее воспитанным человеком и, особенно, если бы она не умела так безупречно вести себя за столом. Если бы, например, у нее была привычка (присущая многим княгиням на континенте, с которыми мне доводилось вместе обедать) брать в руки косточку цыпленка и беззастенчиво обгладывать с нее мясо, я думаю, ему легче было бы примириться с тем, что ему пришлось увидеть. Но поскольку ее умение вести себя за столом было совершенно исключительным, он переживал сейчас распущенность жены особенно болезненно. Он долго, молча и невыносимо страдая, смотрел, как она с жадностью пожирала цыплячьи кости, пока наконец не уничтожила их все без остатка. Посадив ее к себе на колени, он заговорил с ней как можно мягче, все время поглаживая ее по голове и угощая виноградом. — Сильвия, Сильвия! — сказал он. — Неужели тебе так трудно с собой справиться? Постарайся, вспомни прошлое, моя дорогая, и, может быть, если ты будешь жить со мной, нам удастся совсем забыть о том, что ты уже не женщина. Ведь надо надеяться, что постигший тебя недуг вскоре исчезнет так же неожиданно, как и появился, и у нас останется о нем лишь воспоминание, словно о дурном сне. Видимо, она вполне понимала смысл сказанных им слов и, сознавая свою вину, старалась выразить ему свое сожаление грустным, полным раскаяния взглядом; но, тем не менее, в тот же самый день, когда они вышли на прогулку, ему стоило невероятных усилий не подпустить ее к уткам. Тут мистеру Тэбрику впервые пришла в голову крайне неприятная мысль — он уже не может оставить жену возле какой-нибудь птицы, потому что она, очевидно, тут же ее растерзает. Это показалось ему особенно ужасным: получалось, она заслуживала меньшего доверия, чем любая собака. Ни одна воспитанная собака никогда не тронет домашнее животное или птицу; больше того, мы можем быть уверены, что она ни к чему не прикоснется на нашем столе, даже если очень голодна. В общем, в глубине души он уже понял, что решительно ни в чем не может полагаться на свою лисицу, хотя та все еще оставалась во многих отношениях гораздо больше женщиной, нежели животным. Он мог говорить с ней на какие угодно темы, и она понимала его лучше, даже если дело касалось чего-нибудь посложнее самых обыденных домашних вопросов, чем понимают своих владык восточные женщины, находящиеся в их полном подчинении. Так, она прекрасно сознавала существенное значение религии и понимала важность налагаемых ею обязательств. По вечерам она всегда внимательно и с явным одобрением прислушивалась к тому, как муж читает «Отче наш», и очень строго соблюдала праздники. Например, на следующий день он, совершенно упустив из виду, что нынче воскресенье, предложил ей, как обычно, сыграть партию в пикет, но она отказалась. Сначала мистер Тэбрик (он обычно на лету схватывал ее мысли) не понял причины отказа и повторил свое предложение, но она снова его отклонила — и на этот раз, желая пояснить свою мысль, лапой осенила себя крестным знамением. Этот факт очень обрадовал и утешил почти окончательно упавшего духом мистера Тэбрика. Он поспешил извиниться перед женой. Тут я должен попросить читателя не делать ошибочного вывода из того, что она перекрестилась, и не думать, что она была католичкой. Перекрестилась лисица только по необходимости, потому что не могла иначе выразить свою мысль. Воспитана она была как раз в строго протестантском духе, и вы можете судить, насколько твердо он в ней укоренился, по ее решительному отказу играть в карты в воскресенье, что вряд ли случилось бы, будь она католичкой. Несмотря на это, когда он отвел ее вечером в гостиную с целью усладить ее слух духовной музыкой, то был очень удивлен, увидев через некоторое время, что она забилась в самый дальний угол комнаты и лежала там, плотно прижав к голове уши, с выражением невероятной муки во взгляде. Стоило ему заговорить с ней, и она тотчас же стала лизать его руку, но долго еще продолжала дрожать, лежа у его ног, и проявляла признаки явного ужаса, как только он приближался к роялю. Глядя на все это, он сразу вспомнил, как болезненно относятся собаки к нашей музыке, и подумал о том, что на лисицу, как на животное дикое, обладающее большей остротой восприятия, она неминуемо должна производить еще более ужасное впечатление. Придя к этому заключению, он закрыл рояль, взял ее на руки и, заперев за собой дверь гостиной, больше туда не возвращался. Единственное обстоятельство поражало его до глубины души — ведь всего два дня тому назад она не только сама привела его в эту комнату, но даже выбрала свои любимые вещи, прося его сыграть и спеть их. В эту ночь она отказалась спать не только под одеялом, но и вообще на кровати, так что он был вынужден разрешить ей свернуться клубочком на полу. Впрочем, она не заснула и тут, и он несколько раз просыпался оттого, что она бродила по комнате. Раз, когда он особенно крепко заснул, она вдруг прыгнула к нему на кровать, но сейчас же опять соскочила. От неожиданности он так испугался, что даже вскрикнул; но лисица не обратила на это ни малейшего внимания и только снова принялась кружить по комнате. Наконец ему пришло в голову, что ей что-нибудь нужно. Он встал и принес ей еду и воду; но она даже не взглянула на это, а все продолжала метаться по спальне и изредка скреблась в дверь. Он много раз окликал ее по имени и пробовал говорить с ней; но лисица или совсем не обращала на него внимания, или приостанавливалась только на мгновение. Убедившись, что все его уговоры на нее не действуют, он спокойно сказал ей: — Пусть тебе и хочется непременно быть лисой, Сильвия, я все равно тебя не выпущу. Утром ты опомнишься и сама поблагодаришь меня за то, что я тебя удержал. После этого он снова лег, но уже не спал, а только прислушивался к тому, как его жена бегает по комнате, стараясь как-нибудь выбраться из нее. Пожалуй, это была самая ужасная ночь в его жизни. Утром лисица все еще была беспокойна и явно нехотя позволила ему причесать и вымыть себя, причем ей было особенно неприятно то, что он надушил ее; но она, видимо, старалась заставить себя примириться со всем этим ради него. До сих пор утренний туалет несомненно доставлял ей огромное удовольствие, и такая перемена, да еще после бессонной ночи, произвела на мистера Тэбрика ужасное впечатление. Жена проявляла такое нетерпение, что он не пощадил ее и даже назвал один раз «скверной, дикой лисой». Кроме того, он опять попытался уговорить ее, обратившись к ней со следующими словами: — Как тебе не стыдно, Сильвия, быть таким сорванцом, такой неряхой! Ведь ты всегда так много думала о нарядах и о своей внешности. По-видимому, тобой руководили тогда только гордыня и тщеславие, потому что теперь, лишившись своего прежнего очарования, ты совершенно забываешь о приличиях. Все эти нравоучения в достаточной мере сказались на них обоих, так что к тому времени, как она была одета, оба они пребывали в самом угнетенном состоянии духа и едва удерживались от слез. За завтраком лисица вела себя вполне сдержанно, затем муж покинул ее и занялся подготовкой к опыту, который должен был, как он думал, показать ему, кого, собственно, он держит в доме, — жену или дикую лисицу. Приготовления заключались в следующем: собрав небольшой пучок подснежников, — единственные цветы, которые ему удалось найти в саду, — он направился в деревню Сгокоэ и там купил у одного человека голландского кролика, черного с белым. Вернувшись с цветами, он открыл корзину, в которой сидел кролик, и поставил ее на пол. После этого он стал звать свою жену: — Сильвия, я принес тебе цветов. Смотри-ка, первые подснежники! Она сейчас же прибежала на его зов и, даже не взглянув на выскочившего из корзины кролика, принялась благодарить за цветы. Казалось, она никогда не перестанет его благодарить: она то нюхала цветы, то, склонив голову набок, любовалась на них издали, то снова благодарила его. Мистер Тэбрик, оставив жене цветы, взял вазу (это тоже входило в его план) и вышел из комнаты, чтобы наполнить ее водой. Он отсутствовал ровно пять минут, все время внимательно прислушиваясь к тому, что происходило в комнате, но кролик ни разу не пискнул. Тем не менее, когда он вернулся, его глазам открылось ужасное и отвратительное зрелище. Везде была кровь: на ковре, на креслах и подушках, даже несколько кровавых пятен на стене, и, что хуже всего, миссис Тэбрик с отвратительным рычанием рвала на части кусок шкуры и задние лапы кролика — все остальное она уже съела. Несчастный муж был до того поражен этой картиной, что вознамерился покончить с собой и уже было собрался идти за ружьем, чтобы застрелить и себя, и свою лису. Спасло его только горе необычайной силы, и, поддавшись ему, он настолько утратил свое обычное мужество, что не смог заставить себя сделать еще хотя бы один шаг. Повалившись в ближайшее от него кресло, он закрыл лицо руками и не помня себя громко зарыдал. После того как мистер Тэбрик провел довольно много времени, предаваясь столь безнадежному занятию, его лиса, сожрав последние остатки кроличьей шкуры вместе с ушами и головой, подошла к нему. Положив передние лапы ему на колени, она стала отстранять его руки от лица, толкая их своей длинной узкой мордой и стараясь непременно его лизнуть. Но он теперь смотрел на нее совершенно другими глазами: видел ее испачканную свежей кровью пасть и приставшие к когтям куски кроличьего мяса. Все это внушало ему такое отвращение, что он не хотел подпускать ее к себе. Хотя он отгонял ее пять или шесть раз, даже нанося ей удары и пиная ее ногами, она все возвращалась обратно, подползая к нему на животе с мольбой о прощении, читавшейся в ее широко раскрытых, печальных глазах. Перед тем как произвести свой неосторожный опыт с кроликом, мистер Тэбрик поклялся, что заглушит в себе всякое сострадание к жене, если та не выдержит экзамена, и заставит себя смотреть на нее, как на настоящую лисицу, случайно попавшую к нему из лесу. Но теперь, когда пришло время, оказалось, что осуществить это намерение, на деле куда труднее, чем в теории. После того, как он больше получаса отгонял лисицу от себя и бранил на все лады, ему все же пришлось признаться самому себе, что, несмотря на все усилия вырвать ее из своего сердца, он не только не равнодушен к ней, но, невзирая ни на что, продолжает ее любить. Отдав себе в этом отчет, он посмотрел на нее, и их взгляды встретились. В порыве любви он протянул к ней руки и сказал: — О, Сильвия, Сильвия, зачем ты это сделала? Зачем я ввел тебя в соблазн в тот недобрый час? Неужели тебе не противно убивать животное и есть сырое мясо и кроличью шерсть? Неужели же ты не только физический, но и нравственный урод? Разве ты уже совсем забыла, что значит быть женщиной? Тем временем лисица с каждым его словом все ближе и ближе подползала к нему на животе и, наконец, с грустным видом взобралась на колени к мужу. По-видимому, его слова произвели на нее должное впечатление, потому что глаза ее наполнились слезами и она разрыдалась, охваченная раскаянием. Она так безутешно плакала, что все тело ее содрогалось от рыданий, а душа, казалось, разрывалась на части. Горе жены заставило мистера Тэбрика испытать сильнейшую боль и радость. Его охватила любовь к ней, ему было невыносимо тяжело видеть ее страдания, и, вместе с тем, они пробуждали в нем надежду на то, что когда-нибудь она снова обратится в женщину. Чем сильнее страдала она от угрызений совести, тем ярче загоралась в его душе надежда. В конце концов, любовь и жалость заставили его почти желать, чтобы она окончательно превратилась в обыкновенную лису и перестала мучиться, как мучилась сейчас, будучи наполовину женщиной. Заставив себя собраться с силами, он растерянно осмотрелся вокруг и, переложив лису на оттоманку, с тяжелым сердцем принялся приводить комнату в порядок. Он принес ведро воды и тщательно смыл все кровавые пятна. Затем снял с кресел испачканные чехлы и заменил их чистыми из других комнат. Пока мистер Тэбрик был занят делом, лиса тихо лежала, положив морду на передние лапы, и полным раскаяния взглядом следила за каждым его движением. Закончив уборку, он, несмотря на поздний час, все-таки приготовил себе завтрак. Ее он завтракать не пригласил, потому что совсем недавно она насытилась таким зверским способом. Он только дал ей воды и немножко винограду. Позднее она подвела его к маленькому, отделанному черепаховым панцирем бюро и заставила открыть его. Добившись своего, она указала ему на лежавший внутри переносной стереоскоп. Мистер Тэбрик тут же пошел навстречу ее желанию и не без некоторого усилия приспособил прибор к ее зрению. Весь остаток дня они провели очень счастливо и мирно, рассматривая вместе когда-то купленные им коллекции видов Италии, Испании и Шотландии. Это нехитрое развлечение, судя по всему, доставило лисице громадное удовольствие и в значительной мере успокоило и утешило его. Вечером ему опять не удалось уговорить ее лечь в кровать, так что в конце концов он был вынужден разрешить ей спать на коврике, там, где он легко мог дотянуться до нее рукой. Так они и спали — всю ночь его рука лежала на ее голове. На следующее утро ему стоило невероятного труда вымыть и одеть ее. В какой-то миг он сумел удержать ее, только схватив за шиворот, иначе она наверняка убежала бы от него; но в конце концов все-таки добился своего: лисица была вымыта, причесана, надушена и одета. Правда, это несомненно доставило большее удовлетворение ему чем ей, поскольку она смотрела на свою шелковую кофточку с явным отвращением. Тем не менее за утренним завтраком она держала себя очень прилично, хотя ела слишком торопливо. Вслед за этим у мистера Тэбрика возникли новые затруднения, потому что она настаивала на том, чтобы выйти в сад, а он не мог этого допустить, так как сам был занят домашней работой. Стараясь развлечь жену, он принес ей книжки с картинками; но она даже не посмотрела на них, а все продолжала скрестись в дверь с такой настойчивостью, что содрала краску. Вначале муж попытался воздействовать на нее лаской и уговорами, дал ей карты, предлагая разложить пасьянс, и т. д. Однако, убедившись в том, что отвлечь ее от мысли выйти на прогулку не удается, он почувствовал некоторое раздражение и уже откровенно заявил, что ей все равно придется подождать, пока он освободится, и предупредил, что у него не меньше врожденного упрямства, чем у нее. Но все его доводы не производили на нее ни малейшего впечатления, и она продолжала скрестись в дверь все сильней и сильней. Мистер Тэбрик предоставил ей заниматься этим до самого ланча, за которым она не пожелала сесть на стул и есть с тарелки. Сперва лисица попыталась вскочить на стол, а когда ей этого не позволил, схватила свой кусок мяса и стала есть его под столом, оставаясь глухой ко всем упрекам. Тем и закончился их трапеза. В итоге они оба почти ничего не съели, так как мистер Тэбрик отказался дать лисице еще мяса, пока она не сядет за стол, а сам потерял аппетит из-за скверного настроения. Днем он решил все-таки дать ей возможность подышать свежим воздухом и вывел ее в сад. Сегодня она уже не пыталась притворяться, будто ей доставляют удовольствие первые подснежники или что она наслаждается видом с террасы. Нет, сегодня ее охватило только одно стремление — поскорее добраться до уток, и она во всю прыть понеслась к ним, прежде чем он успел ее остановить. К счастью, когда она добежала до берега, оказалось, что все утки плавают в дальнем конце пруда: благодаря впадавшему ручью вода там еще не замерзла. Когда мистер Тэбрик, в свою очередь, добрался до пруда, она побежала от него прочь по тонкому льду, который наверняка не выдержал бы его тяжести. Он звал ее, умоляя вернуться, но она не обращала на него ни малейшего внимания и продолжала резвиться, подбираясь как можно ближе к уткам, однако ступить туда, где лед был тоньше, не рискнула. Внезапно остановившись, лисица стала срывать с себя одежду. Ей удалось зубами стащить с себя кофточку, и, взяв ее в пасть, сунуть в маленькое отверстие во льду, откуда ничего нельзя было достать. Затем лисица стала снова бегать взад и вперед, даже не взглянув на своего бедного мужа, который молча стоял на берегу, охваченный ужасом и отчаянием. Там она держала его большую часть дня, до тех пор, пока он не продрог до костей и не измучился, глядя на нее. Размышляя над тем, с какой яростью она только что сорвала с себя одежду и как боролась утром, чтобы не дать ему возможности одеть себя, мистер Тэбрик наконец предположил, что, может быть, слишком строг к жене и что если он предоставит ей некоторую свободу, то им еще удастся более или менее счастливо жить вместе, даже при условии, что она будет есть с пола. Придя к этому заключению, он снова попробовал заговорить с ней: — Послушай, Сильвия, будь умницей! Я обещаю тебе, что не стану больше заставлять тебя носить платье, раз тебе это так неприятно, и ты можешь даже не сидеть со мной за столом. Тут ты вольна поступать как тебе угодно, но от одного ты должна отказаться раз и навсегда, а именно: ты должна жить при мне и никогда не выходить из дому сама, потому что это, безусловно, для тебя опасно. Если ты когда-нибудь встретишь собаку, она тут же тебя растерзает. Как только мистер Тэбрик сказал это, лисица, радостно бросившись к нему, стала ласкаться и прыгать вокруг него, так что он, хотя продрог до костей и искренне на нее сердился, все же не удержался и погладил ее. — Сильвия, Сильвия, до чего же ты хитра и настойчива! Я вижу, ты в восторге оттого, что добилась своего, но не стану упрекать тебя и постараюсь честно выполнить свои обязательства, а ты уж постарайся выполнить свои. Когда они вернулись домой, он затопил камин и пропустил стаканчик-другой виски, чтобы согреться, так как промерз до костей. Затем, после обеда, выпил еще стаканчик для бодрости, потом еще один и так далее, пока ему не показалось, что на душе стало легко и весело. Тут у него появилось желание поиграть со своей лисой; она очень приветствовала это намерение, поощряя его грациозными и изящными прыжками. Он поднялся со стула, чтобы поймать ее, но, убедившись, что нетвердо стоит на ногах, опустился на четвереньки. Короче говоря, он заглушил вином свое горе, и ему захотелось сделаться таким же животным, как и жена, в чем, впрочем, последняя была совершенно не виновата и чего никак не могла исправить. У всякого сильно выпившего мужчины наутро пробуждаются чувства, противоположные тем, что он испытывал вечером. Это правило не имеет исключений. То же случилось и с мистером Тэбриком. Насколько звероподобен, весел и вызывающе смел он был накануне, настолько, проснувшись, преисполнился стыда, грусти и искреннего раскаяния. Придя в себя, он, опустившись на колени, добросовестно молился по меньшей мере полчаса. Затем встал и оделся, но все утро продолжал страдать от черной меланхолии. Вы можете себе представить, что в таком настроении мистеру Тэбрику было особенно тяжело видеть, как его жена бегает по дому совершенно раздетой. Однако он полагал, что нарушение данного им обещания будет плохим началом на пути самосовершенствования. Заключив с женой договор, он счел своим долгом строго его придерживаться, предоставив ей поступать по своему усмотрению, хотя это и шло вразрез с его взглядами. По той же причине, то есть потому, что он желал исполнить свои обязательства, он не стал настаивать на том, чтобы она села с ним вместе за стол, а подал ей завтрак на блюде в углу комнаты. По правде говоря, и она, со своей стороны, съела его в высшей степени аккуратно и изящно. Кроме того, она не сделала ни малейшей попытки выйти утром на прогулку, а устроилась в кресле перед камином и задремала. После завтрака они вместе отправились подышать свежим воздухом, но она даже не предложила ему идти в сторону пруда, а побежала впереди него в противоположную сторону, прося его совершить более длинную прогулку. На это мистер Тэбрик тотчас с большим удовольствием и радостью согласился. Он повел ее по полям, выбирая самые заброшенные тропинки из опасения, что их могут увидеть. Всю дорогу его жена то забегала вперед, то снова возвращалась, чтобы лизнуть ему руку, и казалась абсолютно счастливой и довольной. За время прогулки они спугнули двух или трех кроликов и одного зайца, но она даже не пыталась преследовать их. Она только поглядывала то на мужа, то на них, как будто посмеиваясь над его предостерегающим возгласом: — Идем, идем, Киска! Никаких шалостей! Подойдя к дому, они лицом к лицу столкнулись на крыльце с какой-то старой женщиной. Мистер Тэбрик в отчаянии остановился и начал озираться по сторонам, чтобы найти свою лису. Каково же было его удивление, когда он увидел, что она без малейшей опаски подбежала к незнакомке, чтобы поздороваться! Тут он узнал незваную гостью: это была старая няня его жены. — Что вы тут делаете, миссис Корк? — спросил он ее. Миссис Корк ответила ему: — Бедная, бедная миссис Сильвия! Как вам не совестно позволять ей бегать, словно собаке! Постыдитесь, ведь она ваша собственная жена! Кем бы она ни была, вы обязаны относиться к ней одинаково. Если вы будете смотреть на нее так же, как и раньше, она приложит все старания, чтобы быть вам верной подругой. А так я не удивлюсь, если она обратится в настоящую лисицу. Я видела ее, сэр, прежде чем уехала отсюда, и с тех пор не знаю покоя. Я потеряла сон, потому что все думаю о ней, и вернулась сюда, чтобы ухаживать за ней, как ухаживала всю жизнь, сэр! И, нагнувшись, она взяла миссис Тэбрик за лапу. Мистер Тэбрик отпер дверь ключом, и все они вошли в дом. Увидев комнаты, миссис Корк запричитала. Это не дом, а конюшня! Разве можно так жить? Мужчине необходим человек, который бы за ним все прибирал. Она готова это делать. Мистер Тэбрик может положиться на нее, она никому не выдаст его тайны. Если бы старуха приехала накануне, мистер Тэбрик, по всей вероятности, очень быстро бы ее прогнал. Но его мучили угрызения совести после вчерашнего возлияния, и он тотчас же признал свою вину. Да, он неумело ведет дела, а уж то, что няня сказала, будто он «позволяет своей жене бегать, словно собаке», особенно его задели. Пребывая в дурном настроении, он был даже рад ее приезду. Вы легко можете себе представить, что миссис Тэбрик отнеслась к приезду старой няни совершенно противоположным образом. Если мы примем во внимание, что она очень хорошо помнила строгость, с которой та обращалась с ней в детстве, чувствовала, что снова окажется всецело в ее власти, и знала, что не сможет ничем ей угодить, так как няня сердита на нее за то, что она превратилась в лисицу, — причины, вызвавшие неудовольствие миссис Тэбрик, станут нам более чем понятны. Весьма вероятно, что это недовольство обусловливалось и еще одним соображением, а именно ревностью. Мы знаем, что ее муж прилагал все усилия к тому, чтобы снова обратить свою жену в женщину или, по крайней мере, принудить ее поступать так, как надлежит поступать женщине. Но разве не может быть, что и она со своей стороны надеялась обратить его в такое же животное, каким была сама, и развить в нем соответствующие вкусы и привычки? Разве не могла она думать, что гораздо легче добиться такой перемены в нем, чем самой снова стать женщиной? Вспомните, что только накануне вечером, когда он напился, она очень многого достигла в этом направлении, и, пожалуй, вы согласитесь со мной, что она питала такие надежды. А придя к подобному заключению, мы тем самым обнаружили еще одну очень важную причину, по которой вмешательство старой няни в их жизнь было для нее крайне нежелательным. Во всяком случае, я могу утверждать, что, если мистер Тэбрик возлагал какие-то надежды на благотворное влияние миссис Корк на его жену, ему суждено было жестоко разочароваться. Миссис Тэбрик с каждым днем дичала все больше и больше и наконец стала проявлять такую необузданность и строптивость, что мистеру Тэбрику снова пришлось взяться за ее воспитание. В первое же утро своего пребывания в их доме миссис Корк отыскала голубую шелковую кофточку миссис Тэбрик и, срезав рукава, обшила ее лебяжьим пухом. Как только все было готово, она надела ее на свою воспитанницу и стала просить ее посмотреть в зеркало, впору ли той одежка. Одевая миссис Тэбрик, она разговаривала и обращалась с ней, как с маленьким ребенком, совершенно забыв, что здесь должно быть одно из двух: либо она имеет дело со своей госпожой, к которой должна относиться почтительно и с уважением, принимая во внимание ее умственное превосходство, либо — с диким животным, на которое безусловно не стоит тратить слов. Миссис Тэбрик, видимо, совершенно равнодушно отнеслась к тому, что ее снова наряжают в платье, но, как только няня отвернулась, она в клочки изорвала всю ее работу и тотчас же с беззаботным видом принялась бегать по комнате, весело помахивая хвостом и играя несколькими оставшимися у нее на шее полосками шелка. Эта история повторялась много раз подряд, потому что старушка имела обыкновение во что бы то ни стало добиваться своего. Наконец миссис Корк до того рассердилась, что наверное применила бы к своей воспитаннице строгие меры, если бы не боялась острых белых зубов миссис Тэбрик, которые та частенько показывала. Правда, Сильвия всегда после этого сразу начинала смеяться, как бы желая сказать, что она только пошутила. Вероятно, Сильвии показалось мало тех вещичек, которые на нее надевали, и в один прекрасный день она забралась в гардеробную и там, стащив на пол все свои прежние вещи, изорвала их в мельчайшие клочки, не пожалев даже своего подвенечного платья. В конце концов там не осталось ни одного лоскутка материи, из которою можно было бы что-нибудь сшить даже для куклы. После этого случая мистер Тэбрик, который не мешал няне воспитывать свою жену, желая посмотреть, что из этого выйдет, заявил, что снова сам ею займется. Он очень жалел, что миссис Корк, совершенно не оправдавшая тех надежд, которые он на нее возлагал, оказалась, так сказать, у него на попечении. Правда, во многих отношениях она была ему очень полезна: убирала комнаты, стряпала, чинила белье, однако его сильно беспокоило, что она посвящена в его тайну. В особенности его смущало то, что ее попытка благотворно повлиять на его жену окончилась неудачей. Он полагал, что, если бы ей удалось заставить свою воспитанницу вести себя приличнее, она была бы преисполнена гордости и любви к ней и не стала бы предавать огласке их тайну. Но раз она не добилась успеха, то, несомненно, была настроена против своей госпожи, коли та ей не покорилась. В лучшем случае, миссис Корк стала бы относиться к ним обоим и их тайне с полным равнодушием, а потому легко могла проболтаться. Пока что мистеру Тэбрику удавалось удерживать ее от посещения деревни Стокоэ, где она неминуемо должна была встретить всех своих знакомых кумушек, а те наверняка закидали бы ее вопросами, желая узнать, что происходит в Райлендсе. Но он понимал, что, несмотря на всю его бдительность и осторожность, кто-нибудь чужой в конце концов встретится с его женой или старухой-няней. Придя к этому заключению, он стал придумывать выход из положения. Мистер Тэбрик прекрасно сознавал, что, раз он отказал своим слугам и садовнику под тем предлогом, будто его вместе с женой неожиданно вызвали в Лондон, откуда они, по всей вероятности, вместе уедут за границу, то по окрестностям неизбежно должны были поползти всякие слухи. А то, что он остался все-таки жить в своем доме, вопреки высказанному им самим намерению уехать, должно было еще сильнее возбудить любопытство местных жителей. Действительно, по всей округе уже ходил слух о том, что его жена сбежала от него с майором Сольмсом, а сам он с горя лишился рассудка, перестрелял собак и лошадей и заперся в доме, не желая никого видеть. Его соседи сочинили эту сплетню не потому, что обладали каким-то исключительным воображением или желали ввести кого-нибудь в заблуждение, — им просто хотелось казаться людьми сведущими. На свете мало кто имеет мужество признаться в том, что не все знает. Если кого-нибудь спрашивают, что поделывает такое-то лицо, большинство считает своим долгом непременно дать исчерпывающий ответ, так как в противном случае о нем могут сказать: «Он не принадлежит к обществу», или же назовут его скучным и вообще совершенно изменят о нем свое мнение. В подтверждение этого я могу вам рассказать следующий случай, который произошел совсем недавно лично со мной. В одном доме я встретился с незнакомым господином, который, в свою очередь, не имел ни малейшего представления о том, кто я такой. В конце нашей недолгой беседы он между прочим сообщил мне, что недавно умер Дэвид Гарнетт и смерть его наступила вследствие укусов кошки, которую он мучил[14 - Старшие современники Д. Гарнетта, в частности Форд М. Форд, использовали подобный прием, упоминая себя в собственных произведениях; тот же прием, по сути, используют и современные английские постмодернисты, например, Мартин Эмис в романе «Деньги» (1984).]. Этот же господин очень любезно добавил, что мир ничего не потерял, а скорее даже выиграл от его смерти, поскольку этот самовлюбленный и хвастливый человек давно уже был в тягость всем своим друзьям. В первый момент этот рассказ обо мне самом очень меня позабавил, но теперь я вижу, что он принес мне и весьма существенную пользу. Ничто иное не могло бы заставить меня относиться с такой осторожностью к слухам и сплетням, с какой я отношусь к ним теперь. С тех пор я стал большим скептиком и уже ничего не принимаю на веру, а приучил себя доверять лишь тому, чему имею неопровержимые доказательства. Если бы я поверил хотя бы десятой доле того, что говорилось по поводу мистера Тэбрика и его жены, мне никогда не удалось бы установить истину, так много к этой истории приплели заведомо ложных, нелепых и противоречивых толков. Таким образом, здесь вы найдете лишь канву всего происшествия, не приукрашенную никакими цветами воображения, благодаря которым она могла бы куда сильнее увлечь читателей или, по крайней мере, некоторых из них. Однако лично я придерживаюсь того мнения, что рассказ, в правдивости которого мы сомневаемся, представляет для нас весьма незначительный интерес. Возвращаясь к нашей повести, я повторю: мистер Тэбрик прекрасно осознавал, что, оставаясь дома, он лишь сильнее возбуждает в своих соседях желание во что бы то ни стало проникнуть в его тайну. А потому он решил, что благоразумнее всего ему отсюда уехать. Поразмыслив серьезно над этим вопросом, он пришел к заключению, что самым подходящим для него местом будет домик, принадлежащий няне его жены. Он находился в тридцати милях от Стокоэ, что для провинции примерно такое же расстоянием, как от нас до луны. Кроме того, так как этот дом находился неподалеку от Тенгли-холла, у мистера Тэбрика имелись основания надеяться, что его жене будет там спокойно, потому что с детства она знает эти края. Вдобавок нянин домик стоял в глуши, где не было ни деревень, ни поместий, кроме Тенгли-холла, теперь пустовавшего большую часть года, и это тоже было преимущество. Мистер Тэбрик знал, что для исполнения задуманного ему не понадобится посвящать новых людей в тайну, так как в доме миссис Корк жил лишь ее сын-вдовец, а от него нетрудно было утаить секрет, потому что он был занят своей работой с утра до ночи, да к тому же был совершенно глух и обладал угрюмым, необщительным нравом. Правда, в доме была еще девочка Полли, внучка миссис Корк, но мистер Тэбрик либо просто забыл о ее существовании, либо считал малютку неопасной. Он обсудил все с миссис Корк, и они тотчас же решили привести план в исполнение. По правде говоря, старушка уже начинала жалеть, что любопытство и привязанность к воспитаннице привели ее обратно в Райлендс, так как ей приходилось здесь много работать, а особой благодарности за эту работу она не видела. Когда все было окончательно обдумано, мистер Тэбрик в один день покончил со всеми своими делами в Райлендсе. Дела эти главным образом заключались в том, чтобы передать на время одному из местных фермеров верховую лошадь жены. Двух других лошадей он решил цугом запрячь в кабриолет и совершить на них переезд на новое место жительства. На следующий же день они заперли дом и тронулись в путь, предварительно устроив миссис Тэбрик как можно удобнее в большой плетеной корзине с крышкой. Они поступили так, опасаясь, что она будет взволнована путешествием и может случайно выскочить из экипажа. Кроме того, если бы она была на свободе и ее учуяла бы какая-нибудь собака, это было бы несомненно опасно для ее жизни. Мистер Тэбрик поставил корзину рядом с собой на переднем сиденье и все время пути тихонько разговаривал со своей женой. Лисица была охвачена невероятным волнением. Путешествие привело ее в нервное состояние. Она постоянно возилась и крутилась в корзине, стараясь то выглянуть в щелку под крышкой, чтобы посмотреть, где они едут, то просовывала нос между прутьями, втягивая в себя воздух. Был очень холодный день, и, отъехав от Райлендса на пятнадцать миль, они решили остановиться в стороне от дороги, чтобы дать отдых лошадям и позавтракать, так как мистер Тэбрик боялся заезжать на постоялый двор. Он очень хорошо знал, что всякое живое существо в корзине, даже если это старая курица, всегда привлекает к себе общее внимание. На постоялом дворе непременно нашлось бы несколько бездельников, которые, скорее всего, заметили бы, что он везет с собой лисицу. Даже если бы он оставил корзину в экипаже, дворовые собаки обнаружили бы ее. Приняв все это к сведению и не желая привлечь к себе внимание, он расположился на отдых невдалеке от дороги, несмотря на сильный мороз и резкий северо-восточный ветер. Осторожно сняв свою драгоценную корзину, мистер Тэбрик распряг лошадей, покрыл их попонами и дал им овса. Затем он открыл крышку и выпустил жену на волю. Лисица была вне себя от восторга, неслась то в одну, то в другую сторону, прыгала на него, оглядывалась кругом и даже каталась по земле. Мистер Тэбрик принял это как знак того, что она довольна переездом, и мысленно разделил с ней радость. Что касается миссис Корк, то она, закутанная с головы до ног в пледы и платки, неподвижно сидела в кабриолете, поглощая сэндвичи, и из нее слова невозможно было вытянуть. Спустя полчаса мистер Тэбрик снова запряг лошадей, хотя ему было так холодно, что он едва-едва смог закрепить ремни; свою лисицу он опять посадил в корзину и, заметив, что ей хочется смотреть по сторонам, позволил ей прогрызть зубами такое отверстие, что она сумела просунуть между прутьями голову, после чего совершенно успокоилась. Они снова двинулись в путь, но тут повалил сильный снег, и мистер Тэбрик стал опасаться, что им не удастся добраться до места раньше ночи. Однако, когда стемнело, они благополучно доехали до своего нового жилища, и мистер Тэбрик с радостью предоставил Саймону, сыну миссис Корк, распрягать и кормить лошадей. К этому времени лисица, видимо, устала не меньше его самого, и они оба с удовольствием улеглись спать, он — на кровати, а она — рядом на полу. На следующее утро, осмотревшись, он нашел именно то, что ему было нужно больше всего, — маленький садик, сплошь обнесенный каменной стеной, где его жена могла вполне безопасно гулять. После завтрака она стала проситься побегать по снегу. Они вышли вместе, и он впервые в жизни увидел такую сумасшедшую радость, какую выказала его жена. Она металась во все стороны, каталась по снегу, хватая его зубами, кружилась, приникая к земле, потом неожиданно бросалась на него, как будто желая укусить. Зараженный ее весельем, он стал кидать в нее снежками, пока наконец она не пришла в такое исступление, что ему с трудом удалось кое-как ее успокоить и отвести домой. Играя, она испещрила весь сад своими следами: он видел, где она резвилась на снегу, где прыгала, где танцевала на задних лапах, и, заметив это, он, сам не зная почему, почувствовал, что его сердце сжалось от боли. Первый день своего пребывания в доме миссис Корк они провели очень счастливо, без обычных споров и ссор. Должно быть, это объяснялось разнообразием, которое внес в их жизнь выпавший накануне снег. Днем мистер Тэбрик впервые показал свою жену маленькой Полли. Девочка смотрела на нее с любопытством, но опасливо жалась у дверей, видимо, испытывая немалый страх перед лисицей. Мистер Тэбрик уткнулся в книгу, чтобы дать им возможность познакомиться самостоятельно. Взглянув на них через некоторое время, он увидел, что Полли ласково гладит его жену, осторожно запуская свои пальчики в ее густую шерсть. Вскоре девочка начала разговаривать с лисицей, а затем принесла и показала ей куклу, после чего между ними завязалась уже настоящая игра. Мистеру Тэбрику доставляло огромное удовольствие следить за ними обеими, особенно когда он стал замечать, что лисица проявляет к ребенку чисто материнскую нежность. Ум ее был несомненно развит больше, чем у девочки, и она все время следила за собой, опасаясь нечаянно причинить той вред. Казалось, лисица подчиняется Полли во время игры, однако она все время направляла ее, неожиданно внося от себя что-нибудь новое, что приводило ребенка в неописуемый восторг. Через несколько дней Полли так привязалась к своей новой подруге, что горько плакала, когда их разлучали, и всегда хотела быть с ней вместе. Такое обращение миссис Тэбрик с девочкой несколько примирило с ней миссис Корк, которая стала относиться и к ней, и к ее мужу значительно лучше, чем относилась все последнее время. Спустя три дня после их приезда погода резко изменилась. Проснувшись утром, они увидели, что от снега не осталось и следа. Потянуло южным ветерком, ярко светило солнце. Было похоже, что это первые признаки весны. После утреннего завтрака мистер Тэбрик выпустил свою лису в сад и, пробыв там некоторое время вместе с ней, возвратился в дом, чтобы написать несколько писем. Но когда он снова вышел в сад, то нигде не мог ее найти. Испугавшись, он стал бегать по саду и громко звать ее. Наконец мистер Тэбрик заметил у одного из углов каменной ограды небольшую кучку только что взрытой земли. Приблизившись, он сразу увидел недавно проделанный лаз, ведущий под ограду. Он тотчас же выскочил из сада и подбежал к тому же месту, но по другую сторону ограды; здесь отверстия не было, из чего он заключил, что его лисе еще не удалось выбраться наружу. Так оно и оказалось: возвратясь обратно и нагнувшись к лазу, он нащупал там ее хвост, а кроме того, он теперь отчетливо слышал, как она продолжает неустанно работать, разгребая когтями землю. Он стал снова звать ее, говоря: — Сильвия, Сильвия, зачем ты это делаешь? Зачем ты стараешься от меня убежать? Я твой муж, и если я держу тебя взаперти, то только потому, что не хочу подвергать твою жизнь опасности. Объясни, покажи мне, что я должен делать, чтобы ты была счастлива, и я это сделаю, но только не старайся убежать от меня. Я люблю тебя, Сильвия! Неужели ты именно поэтому и хочешь уйти от меня на свободу? Ведь там твоя жизнь будет всегда в опасности. Повсюду собаки, и, если бы не я, они бы уже давно тебя растерзали. Вернись, Сильвия, вернись! Но Сильвия не желала его слушать, и он тщетно ждал от нее ответа. Наконец мистер Тэбрик снова заговорил с ней, но уже другим тоном, и стал ее спрашивать, не забыла ли она, что сама обещала ему никогда без него не выходить. Неужели же она нарушит свое обещание теперь, когда получила еще большую свободу и может одна гулять по саду? Он спросил ее затем, помнит ли она, что они повенчаны и что она всегда говорила, что он хороший муж. Но она и на это не обратила никакого внимания. Тут он почувствовал, что теряет самообладание, и стал бранить ее за упрямство. Он сказал ей, что если она уж так хочет стать отвратительной лисицей, то это ее право, но и он все равно добьется своего. Ей ведь еще не удалось убежать. У него достаточно времени, и он успеет вытащить ее из лаза, а если она станет сопротивляться, он попросту посадит ее в мешок. Эти слова возымели магическое действие, и она сейчас же вылезла из своей норы, причем смотрела на него с таким удивлением, как будто бы совершенно не понимала, что, собственно, его рассердило. Она стала даже ластиться к нему с таким подчеркнуто добродушным видом, как будто была терпеливой женой, которая давно научилась мириться с капризами своего мужа. Несчастный мистер Тэбрик был в душе большим простаком; неожиданное поведение жены заставило его немедленно пожалеть о своей несдержанности. Он даже почувствовал себя виноватым перед ней. Но это, правда, не помешало ему, как только она отошла в сторону, заложить вырытое ею отверстие крупными камнями и плотно утрамбовать их. Таким образом, он мог быть уверен, что даже если бы ей пришло в голову возобновить свою работу на том же месте, это оказалось бы для нее гораздо труднее. Днем он снова выпустил ее в сад, но на этот раз послал с ней вместе и маленькую Полли. Выглянув через некоторое время в окно, он увидел, что его лиса забралась на большой сук старого грушевого дерева, свисавший над оградой. Она подбиралась все ближе и ближе к ограде, и ему стало ясно, что еще немножко — и она сможет через нее перепрыгнуть. Мистер Тэбрик со всех ног бросился в сад. Его жена, должно быть, испугалась, увидев его. Торопясь перескочить через ограду, прежде чем он успеет ей помешать, она не допрыгнула до нее и, сорвавшись, с такой силой ударилась о землю, что осталась лежать без движения. Когда мистер Тэбрик подбежал к ней, он, к ужасу своему, увидел, что, падая, она подвернула под себя голову и, возможно, сломала позвоночник. Он был так потрясен, что несколько мгновений мог только бессмысленно поворачивать ее безжизненное тело с одного бока на другой, опустившись перед ним на колени. Через некоторое время, окончательно убедившись в том, что она мертва, и вспомнив все те ужасные напасти, которые ему пришлось пережить за последнее время, он стал проклинать судьбу и бросил вызов Богу, требуя, чтобы Он либо немедленно убил его на месте, либо вернул ему его жену. — Разве Тебе не довольно того, что Ты отнял у меня мою горячо любимую жену, обратив ее в лисицу? — кричал он, пересыпая речь отборными ругательствами. Теперь Тебе понадобилось отнять у меня и эту лису, которая была моим единственным утешением в этом ужасном несчастье! Охваченный горем, уже не думая о том, что он делает и что его ожидает в будущем, он разрыдался и, ломая руки, вопил, что его жизнь кончена и что он не станет жить ни одной лишней минуты. Все это происходило на глазах у маленькой Полли. Она сначала только молча смотрела на него, потом стала спрашивать, что случилось, и наконец заплакала от страха, наблюдая за ним. Но он даже не взглянул на нее и, совершенно ее не замечая, продолжал рвать на себе волосы, проклиная Бога и грозя небу кулаками. Перепуганная Полли открыла калитку и бросилась бежать вон из сада. Наконец мистер Тэбрик, измученный и совершенно обессилевший от слез, поднялся на ноги и, оставив свою дорогую лису лежать на земле неподалеку от того места, где она упала, кинулся в дом. Он пробыл там не больше двух минут и опять вернулся в сад, неся в руках бритву. Он так обезумел от горя, что решил сразу же покончить с собой. Выйдя в сад, он увидел, что лиса его исчезла. Несколько мгновений он растерянно осматривался вокруг. Но потом его охватил прилив бешенства: ему пришло в голову, что лису кто-нибудь унес. Одна из калиток была открыта, и он сломя голову бросился туда. Нужно сказать, что эта калитка, которую Полли, убегая, оставила открытой, вела в маленький дворик, куда на ночь запирали кур. Тут же помещались дровяной сарай и уборная. На противоположной от сада стороне дворика были двустворчатые дощатые ворота, настолько широкие, что телега свободно могла въехать в них, и такой высоты, что прохожим не было видно, что делается внутри. Здесь, в этом дворике, мистер Тэбрик нашел свою лисицу. Она пыталась перепрыгнуть через ворота. Вид у нее был совершенно исступленный и одичалый, но у него не осталось ни малейшего сомнения в том, что она жива-живехонька. Он приблизился к ней, но она отскочила в сторону и, наверное, сбежала бы от него, если бы ему не удалось сразу же схватить ее за загривок Она злобно оскалилась на него, но он не обратил на это ни малейшего внимания и, схватив ее на руки, понес в дом. Он все еще не верил, что она жива, и тщательно осмотрел ее с ног до головы, чтобы убедиться, что у нее нет серьезных повреждений, но не нашел ни одного. Таким образом, прошло несколько часов, прежде чем этот несчастный простак наконец начал понимать истинное положение вещей, а именно, что лиса безжалостно обманывает его: в то время как он горько рыдал, оплакивая свою потерю, она прикинулась мертвой, чтобы сбежать от него при первой возможности. Если бы ворота не оказались закрытыми, — а это, в общем-то, была только случайность, — она благодаря своей уловке уже оказалась бы на свободе. Он больше не сомневался, что она просто притворилась мертвой. Ведь это был старый и всем известный прием, к которому лисицы прибегают в момент опасности. О нем упоминал еще Эзоп и сотни позднейших писателей. Тем не менее, лисица до того ловко его провела, что на смену недавнему горю, испытанному им при мысли о том, что она умерла, пришла безумная радость оттого, что она жива. Он взял ее на руки и, прижимая к груди, без конца благодарил Господа за то, что Он ее сохранил. Но теперь его поцелуи и ласки не производили на его лисицу никакого впечатления, и она уже не отвечала ему нежными взглядами и не лизала ему руки. Она продолжала вырываться от него с мрачным, угрюмым видом. Каждый раз, когда он прикасался к ней, она прижимала уши, шерсть у нее на спине вставала дыбом. Вначале он думал, что это происходит, когда он нечаянно задевает какое-нибудь болезненное или чувствительное место, которое она ушибла при падении, но наконец ему открылась грустная правда. Он понял, что его страдания еще не кончились, и, хотя боль от сознания, что она его обманула, была несравнима с тем горем, которое он пережил, когда счел ее мертвой, — эта боль постепенно, исподволь всецело завладела им. Вначале едва ощутимое, это чувство росло и росло и наконец обратилось в пытку. Если бы мистер Тэбрик был таким мужем, как все, он уже знал бы по опыту, что ему не следует вдаваться в подробности времяпрепровождения жены, а в особенности спрашивать ее, когда и куда она ходила, когда вернулась и как провела день, из боязни самому же оказаться в дураках; повторяю, если бы мистер Тэбрик был мужем обыкновенным, он был бы гораздо счастливее и перенес бы все это почти незаметно для себя. Но вы должны принять во внимание, что жена ни разу его не обманула за все время их совместной жизни. Она даже никогда ничего не скрыла и не дала ему ни одного уклончивого ответа, а всегда была с ним откровенна и правдива. Она вела себя с ним с такой бесхитростной простотой, как будто бы они не были мужем и женой. Тем не менее, нам придется признать, что с его стороны было попросту глупо, живя с лисой — животным, которое во все времена, во всех странах и среди всех народов славилось своей хитростью, коварством и изобретательностью, — ожидать от нее такой же честности и доверчивости по отношению к себе, как от той не испорченной столичной жизнью девушки, на которой он женился. Весь день его жена оставалась мрачной и злой. Она забилась под диван, и ему так и не удалось уговорить ее выйти оттуда. Даже когда наступило время обеда и он стал выманивать ее едой, она решительно отказалась поддаться на эту приманку и продолжала так тихо лежать под диваном, что он часами не слышал ни малейшего шороха. Вечером он отнес ее в спальню, но она все еще сердилась и отказывалась от пищи, хотя ночью, когда ей показалось, что он заснул, выпила немного воды. На следующее утро повторилось то же самое. К этому времени мистер Тэбрик уже перенес все те страдания, которые могут доставить человеку оскорбленное самолюбие, разочарование и безнадежное отчаяние. Но хотя его сердце разрывалось на части от всех этих переживаний и он чувствовал, что задыхается от тоски, он все же не показал ей, что страдает, и ни на йоту не изменил своего внимательного и нежного с ней обращения. За утренним завтраком он решился даже соблазнить ее сырой, только что зарезанной пуляркой. Мистеру Тэбрику было очень тяжело пойти на такую уступку, потому что до сих пор он давал ей лишь вареное или жареное мясо; но еще тяжелее было видеть, как она совсем отказывается от пищи. Кроме того, к этому примешивался страх, что она скорее согласится умереть голодной смертью, чем примирится с мыслью о том, что они и дальше будут жить вместе. Все утро он продержал лисицу в доме, но днем снова выпустил в сад после того, как тщательно обрубил нижние сучья грушевого дерева, чтобы ей не удалось, как вчера, на него взобраться. Пока он был с ней, она не стала, как обычно, бегать и играть в саду, а стояла как вкопанная, ощетинившись, поджав хвост и прижав уши. Поэтому он решил предоставить ее самой себе. Снова выйдя в сад через каких-нибудь полчаса, он обнаружил, что она исчезла, но при этом сразу заметил у ограды большое отверстие, из которого торчал лишь самый кончик ее хвоста. Подбежав ближе, он убедился, что она работает изо всех сил, чтобы успеть прорыть себе ход и убежать на свободу. Нагнувшись, мистер Тэбрик просунул руку в вырытое лисицей отверстие, уговаривая ее остановиться, но она его не слушала. Ему удалось поймать ее за плечо, и он стал тянуть ее к себе, но вскоре рука его соскользнула, и тогда он схватил ее за задние лапы. Как только он ее вытащил, она быстро обернулась и, вцепилась ему в руку, прокусив ее насквозь у основания большого пальца. И тотчас же разжала зубы. Они замерли и с минуту смотрели друг на друга. Он стоял на коленях и видел ее злобную, разъяренную морду, не выражавшую ни малейшего признака раскаяния. Теперь, когда мистер Тэбрик стоял на коленях, его голова была почти на одном уровне с головой лисицы, и ее морда оказалась у самого его лица. Она стояла, прижав уши, и беззвучно скалилась на него, угрожая ему двумя рядами прекрасных белых зубов, готовая снова вцепиться в него. Спина ее была выгнута, хвост опущен, и вся шерсть встала дыбом. Глаза ее с узкими как щелки зрачками, в которых светились дикое, безумное отчаяние и ярость, буквально заворожили его. Кровь ручьем струилась по его руке, но он не замечал этого и не чувствовал боли, потому что думал только о своей жене. — Что с тобой, Сильвия? — спросил он ее очень спокойно. — Что с тобой? Отчего ты вдруг так одичала? Ведь если я препятствую твоей свободе, то только потому, что люблю тебя. Неужели тебе так тяжело быть рядом со мной? Но Сильвия даже не шевельнулась. — Ты не сделала бы этого, несчастное животное, если бы не была измучена страданиями! Тебе нужна свобода? Я не могу насильно удерживать тебя и не могу требовать, чтобы ты оставалась верна тем клятвам, которые дала, будучи женщиной. Я вижу, ты даже забыла, кто я! Тут у мистера Тэбрика градом потекли по щекам слезы, и, рыдая, он сказал лисице: — Иди, я не стану тебя удерживать. Несчастное животное, я люблю тебя, я тебя люблю! Иди, раз тебе так этого хочется. Но если ты вспомнишь обо мне, вернись обратно. Я никогда не стану удерживать тебя против твоей воли. Иди, иди! Но прежде поцелуй меня. Он потянулся к ней и прижался губами к ее оскаленным зубам; и хотя она все еще скалила на него зубы, не укусила его. Затем он быстро поднялся на ноги и пошел по направлению к садовой калитке, выходившей на маленькую прилегавшую к лесу лужайку. Стоило ему открыть калитку, и она вылетела из нее как стрела, быстрее ветра пронеслась по лужайке и в одно мгновение скрылась из глаз. Тут только мистер Тэбрик внезапно ощутил весь ужас одиночества и, придя в себя, бросился за лисицей следом. Миновав лужайку, он в свою очередь углубился в лес. Он звал жену по имени, громко кричал ей что-то и, не разбирая дороги, почти как слепой, все бежал по лесу. Наконец, поняв, что ему все равно ее не вернуть и что уже стемнело, он, совершенно обессиленный, опустился на землю. Потом заставил себя встать и медленно поплелся домой, замученный, усталый и окончательно павший духом. На ходу он завязал себе руку, все еще кровоточившую. Одежда его была порвана, шляпу он потерял и все лицо исцарапал сучьями. Сейчас он уже мог более хладнокровно взвесить свой поступок и стал горько раскаиваться, что отпустил жену на свободу. Он упрекал себя в том, что предал ее; из-за него она теперь навсегда обречена вести жизнь дикой лисицы, терпеть холод и ненастье и подвергаться опасностям, вечно подстерегающим всякого зверя, на которого охотятся. Когда мистер Тэбрик вернулся домой, навстречу ему вышла старая няня. Она ждала его и еще не ложилась, несмотря на поздний час. — Что вы сделали с миссис Тэбрик, сэр? Я искала ее, я искала вас и не знала как мне быть, потому что чувствовала, что случилось нечто ужасное. Я прождала вас до полуночи. Где она, сэр? Она так яростно напала на него, что мистеру Тэбрику оставалось только молчать. Наконец он проговорил: — Я отпустил ее. Она убежала. — Несчастная миссис Сильвия! — вскричала старушка. — Несчастное создание! Стыдно вам, сэр. Только этого не хватало, чтобы вы отпустили ее. Бедняжка! Разве так должен был поступить с ней муж? Какой позор! Впрочем, я ждала этого с самого начала. Старушка побледнела от гнева и плохо отдавала себе отчет в том, что именно она ему говорит, но мистер Тэбрик и не слышал ее. Наконец, случайно взглянув на нее и увидев, что она плачет, он молча вышел из комнаты и поднялся к себе наверх. Он лег на кровать, как был, не раздеваясь, и моментально заснул от усталости. Сон его, однако, был тревожен: он постоянно в ужасе просыпался и снова погружался в забытье. Проснулся он поздно, в комнате было холодно и сыро, и он почувствовал ломоту во всем теле. Он продолжал, не двигаясь, лежать на кровати, но вдруг услышал опять те самые звуки, что пробудили его ото сна: мимо дома проезжали несколько всадников — до него отчетливо доносились их голоса и топот копыт. Мистер Тэбрик вскочил с кровати, подбежал к окну и выглянул на улицу. Первый, кто бросился ему в глаза, был всадник в красном охотничьем костюме, ехавший шагом по лужайке. Увидев это, мистер Тэбрик не стал терять ни минуты. С неимоверной быстротой натянув сапоги, он бросился на улицу; он хотел сказать им, что охотиться нельзя, потому что у него убежала жена и они могут ее убить. Но, очутившись на лужайке, он вдруг почувствовал, что не может ничего сказать. Его охватила такая ярость, что он только крикнул: — Как вы смеете! Негодяй! Мерзавец! С этими словами он с палкой в руках бросился на всадника и, остановив лошадь за повод, схватил его за ногу, стараясь стащить с седла. Впрочем, теперь невозможно судить о том, какие намерения были в ту минуту у мистера Тэбрика и чего, собственно, он добивался, так как господин в красном костюме, хотя и был изумлен таким неожиданным поведением какого-то растерзанного и обезумевшего человека, все-таки не растерялся и нанес мистеру Тэбрику удар в висок стеком с такой силой, что тот, потеряв сознание, упал на землю. К этому времени подоспел еще один из охотников. Оба они были настолько снисходительны, что соскочили с лошадей и отнесли мистера Тэбрика в дом, где старая няня, ломая руки, сказала им, что мистер Тэбрик выбежал из дома и напал на них потому, что от него сбежала жена, которая обратилась в лису. Выслушал это странное объяснение, оба господина не могли удержаться от смеха. Перебросившись парой слов и придя к заключению, что, кто бы ни был этот мистер Тэбрик, он, несомненно, сумасшедший, да и старушка ничем не лучше своего хозяина, они, не теряя времени, сели на лошадей и поехали дальше. Однако слух об этом происшествии вскоре разнесся среди местных жителей и окончательно укрепил в них уже сложившееся прежде убеждение: мистер Тэбрик сошел с ума, потому что от него сбежала жена. Те из них, кто слышал о том, что миссис Тэбрик обратилась в лисицу, искренне смеялись над этим. Вскоре, впрочем, люди, передававшие друг другу историю мистера Тэбрика, перестали упоминать об этой несущественной для рассказа и совершенно невероятной подробности и вспомнили о ней лишь гораздо позднее, когда им стало понятно, насколько она важна. Когда мистер Тэбрик пришел в себя, было уже за полдень. У него так болела голова, что он с трудом и лишь весьма смутно мог припомнить, что, собственно, с ним случилось. Тем не менее он тотчас же распорядился, чтобы сын миссис Корк оседлал лошадь и отправился разузнать о результатах охоты. В то же время мистер Тэбрик приказал старой няне приготовить и поставить поблизости от дома еду и воду для ее воспитанницы и госпожи на тот случай, если та все еще находится где-нибудь неподалеку. Саймон возвратился поздно с известием, что охотники проделали огромный путь, но все же упустили лисицу и лишь к концу дня, напав на новый след, затравили старого самца, и на том день закончился. Это известие несколько приободрило мистера Тэбрика. Он немедленно встал с кровати, отправился в лес и стал звать свою жену. Однако вскоре у него закружилась голова, так что ему пришлось лечь, и он провел ночь под открытым небом. Утром ему удалось кое-как добраться до дому, но он сильно простудился и был вынужден два или три дня пролежать в кровати. Все это время он следил за тем, чтобы для его жены каждый вечер готовили еду, но крысы тут же все пожирали, и никто ни разу не увидел там лисьих следов. В конце концов его стало мучить другое предположение: ему пришло в голову, что его лиса могла вернуться в Стокоэ. Тогда он приказал запрячь лошадей, подать ему кабриолет и один уехал в Райлендс, хотя у него все еще был сильный жар и он чувствовал себя совершенно разбитым. С той поры он стал жить в полном одиночестве и держался совершенно в стороне от людей своего круга. Он виделся только с одним человеком по фамилии Эскью, который был когда-то жокеем в Уонтэдже, но стал слишком важным и забросил свою профессию. Мистер Тэбрик давал этому бездельнику три раза в неделю одну из своих лошадей, с тем чтобы тот ехал следом за охотниками и докладывал ему о результатах охоты, причем просил его по возможности внимательно осматривать затравленных лисиц. Когда тому это удавалось, мистер Тэбрик требовал от него подробного описания убитого животного, чтобы убедиться, что это не его Сильвия. Сам он не решался ездить следом за охотниками, боясь неожиданно потерять самообладание и совершить убийство. Каждый раз, когда в окрестностях устраивали охоту, мистер Тэбрик настежь распахивал ворота в Райлендсе и оставлял открытыми двери дома. Взяв с собой ружье, он стоял в саду как часовой, в надежде, что ему удастся спасти свою жену, если ее будут преследовать собаки и она забежит в его усадьбу. Но за все время охота всего только один раз прошла поблизости от его дома. Две гончие, отставшие от своры, даже забрели в его владения, и он сейчас же пристрелил их обеих и впоследствии сам закопал. Была уже середина марта, и до конца охотничьего сезона оставалось совсем недолго. Благодаря образу жизни, который мистер Тэбрик вел в то время, он все больше и больше становился мизантропом. Он категорически отказывался принимать тех немногих соседей, что к нему заезжали, и сторонился людей. Обычно он выходил из дому только рано утром, когда все еще спали: он надеялся как-нибудь встретить свою горячо любимую лису. Собственно говоря, он только и жил надеждой, что когда-нибудь еще ее увидит. Он стал совершенно пренебрегать собой и своими удобствами, редко обедал по-настоящему, а в большинстве случаев съедал за целый день корочку хлеба и маленький кусочек сыру. Правда, он иногда выпивал за день полбутылки виски, чтобы притупить свое горе и как-нибудь уснуть, потому что совершенно лишился сна и, едва задремав, в ужасе просыпался от того, что ему чудились какие-то тревожные звуки. Он даже отпустил бороду и, хотя раньше всегда тщательно следил за собой, теперь совсем перестал интересоваться тем, как он выглядит. Его равнодушие дошло до того, что он иногда неделям не мылся, не обращал ни малейшего внимания на свои грязные ногти и не давал себе труда их почистить. Эта безалаберная, беспорядочная жизнь приносила ему какое-то болезненное удовлетворение и даже доставляла удовольствие, потому что к этому времени он довел себя до состояния неистового озлобления и отрицание всех установленных людьми условностей и правил приличия. Смешно сказать, но за все эти месяцы он ни разу не вспомнил свою горячо любимую жену и не пожалел о ней. Нет, он оплакивал лишь сбежавшее от него животное. И сейчас его преследовал не образ милой, хорошей и чуткой женщины, а воспоминания о лисе, которая, правда, при желании, могла сидеть за столом и играть с ним в пикет, но, тем не менее, все-таки оставалась лишь диким, необузданным зверем. Его единственной мечтой теперь было вернуть себе этого зверя, и ему постоянно снилось, что эта мечта сбылась. Ему наяву и во сне непрестанно мерещилась жена, но всегда уже после своего превращения. Он всюду видел ее лисью морду, ее пушистый, с белым кончиком хвост, ее белую манишку и темную шерсть на ушах. Все ее лисьи ухватки казались теперь мистеру Тэбрику такими милыми и были до того ему дороги, что, я думаю, если бы он знал наверняка, что ее уже нет в живых, и задумал бы вновь жениться, он не смог бы быть счастлив с женщиной. Ему скорее пришло бы в голову завести ручную лисицу, и, вероятно, он нашел бы, что это для него самая подходящая партия. Тем не менее все это происходило от чрезмерной любви и истинной супружеской верности, подобную которой трудно найти. И хотя мы могли бы называть его глупцом и даже безумцем, вникнув во все это глубже, признаем его достойным уважения за такую необычайную преданность. Подумайте, как непохож он был на тех мужей, которые прячут своих больных жен в сумасшедшие дома, а сами вступают в незаконную связь с другими женщинами[15 - Возможно, намек на судьбу английского искусствоведа и художника, члена группы Блумсбери Роджера Фрая (1866–1934), чья жена Хелен провела в сумасшедшем доме 27 лет, с 1910 по 1937 г.], или на тех, кто оправдывает такое поведение, что, пожалуй, еще хуже. Мистер Тэбрик смотрел на вещи иначе, и, хотя его жена была теперь лишь зверем, объектом охоты, он продолжал ее любить больше всего на свете. Но эта всепоглощающая любовь изнуряла его, как чахотка. Бессонные ночи и полное безразличие к самому себе довели его до того, что через несколько месяцев от него осталась одна тень. Щеки его ввалились, глубоко запавшие глаза горели, и он так исхудал, что, глядя на него, трудно было себе представить, в чем у него душа держится. Теперь, когда охотничий сезон наконец завершился, мистер Тэбрик уже меньше беспокоился за участь жены, но все же не был вполне уверен, что ее не растерзали собаки… С того дня, как он выпустил ее на свободу, и до конца охотничьего сезона (сразу после Пасхи), по всей окрестности было убито всего три лисицы. Из этих трех одна была полуслепой, с вытекшим глазом, а вторая — темно-серой, неяркой окраски. Третья, судя по описанию, больше других походила на его жену, но отличалась от нее тем, что лапы у нее не были черными, тогда как у его лисы эта особенность сразу бросалась в глаза. Однако он по-прежнему боялся за нее, его преследовала мысль, что, убегая от гончих, она могла испачкаться, и если ее лапы были облеплены грязью, их окраска могла показаться не такой, как в действительности. Как-то раз, в один из первых майских дней, бродя по лесу рано утром, он присел на пень и, подняв голову, увидел лису, которая бежала через только что вспаханное поле прямо на него. Она тащила в зубах зайца, закинув его себе на спину, так что мистер Тэбрик не мог видеть ее морду. И когда она была в каких-нибудь двадцати ярдах от него и собралась свернуть в лесок, он вскочил и закричал: — Сильвия, Сильвия, это ты? Лисица выронила зайца и остановилась как вкопанная, испуганно глядя на него, и тут бедняга сразу понял, что это была вовсе не его жена. Миссис Тэбрик отличалась исключительно яркой рыжей окраской, тогда как это животное было значительно темнее и другого, более серого оттенка; кроме того, оно было крупнее, мощнее, и почти весь хвост его был белого цвета. Вы можете себе представить, что, оправившись от неожиданности, лисица не позволила ему долго себя разглядывать, а, подхватив зайца, стрелой пронеслась мимо. Тут мистер Тэбрик воскликнул: — Я, кажется, действительно сошел с ума! Из-за того, что мне пришлось пережить, я утратил остатки разума. Только того не хватало, чтобы я стал принимать каждую встретившуюся мне лисицу за собственную жену! Соседи называют меня безумным, и теперь я вижу, что они правы. Взгляни на меня, Господь! До чего я жалкое, ничтожное существо! Я ненавижу людей. Я исхудал и ослабел от овладевшей мною страсти, я потерял рассудок и живу одними мечтами. Напомни мне мой долг, наставь меня на правильный путь, не дай мне уподобиться зверю и восстанови мои духовные силы! С этими словами он залился слезами и, встав на колени, долго молился, чего не делал уже очень давно. Когда он снова поднялся на ноги, у него закружилась голова, и он ощутил страшную слабость во всем теле; тем не менее, полный раскаяния, он сейчас же отправился домой, где прежде всего тщательно вымылся и переоделся. Однако мучившая его слабость все возрастала, и он вынужден был лечь и провести остальную часть дня в кровати. Несколько дней после этого мистер Тэбрик вел вполне правильный образ жизни, потому что немощь его все усиливалась. Он ежедневно читал Библию и подолгу молился. Желание исправиться окончательно укрепилось в нем, и он твердо решил постараться преодолеть свое безумие или страсть и, во всяком случае, отныне вести иную жизнь. Ему так искренно хотелось искупить вину за все свои сумасбродства, что он собрался даже записаться в члены религиозного общества и посвятить жизнь проповеди христианского учения в колониях. Мистер Тэбрик так увлекся этой мыслью, что стал сочинять письмо дядюшке своей жены, тому самому, что был священником в Оксфорде. И вот, сидя за письмом, он вдруг услышал невдалеке от дома лай лисицы. Однако то новое решение, что он принял, так твердо укрепилось в нем, что он не выскочил из дома, как, наверное, сделал бы раньше, а заставил себя закончить начатое дело. Он внушал себе, что это был лишь лай дикой лисицы, посланной сюда самим дьяволом, чтобы поиздеваться над ним, и что прислушиваться к этому лаю все равно что верными шагами идти к безумию. И все же у него мелькала мысль, что это могла быть его жена, а в последнем случае его долг был оказать ей гостеприимство. Душа его разрывалась на части, и в конце концов он отверг оба эти предположения. Так он провел всю ночь, мучимый сомнениями и страхами. На следующее утро он внезапно проснулся, как будто его что-то толкнуло. И тотчас же снова услышал лай лисицы. Тут он уже не выдержал и, наскоро одевшись, со всех ног побежал к садовой калитке. Солнце стояло еще совсем низко, трава была покрыта густой росой, и кругом царила полная тишина. Охваченный волнением, мистер Тэбрик озирался по сторонам, старясь отыскать глазами лисицу, но не мог нигде ее найти. А сердце его уже сжималось от радостного предчувствия. Он внимательно вглядывался то в одну, то в другую сторону и вдруг увидел, что его лиса вышла из лесочка на расстоянии каких-нибудь тридцати ярдов от него. Он крикнул ей: — Сильвия, моя дорогая жена! Ты вернулась ко мне! При первом же звуке его голоса она стала вилять хвостом, и это окончательно рассеяло все его сомнения. Но вслед за тем, хотя он и продолжал ей что-то говорить, лисица снова повернула в лес, оглядываясь в его сторону. Мистер Тэбрик побежал за ней, но не слишком быстро, чтобы не спугнуть ее. Снова отыскав ее среди деревьев, он опять стал ее звать, но она продолжала держаться от него на некотором расстоянии. Он пошел за ней следом, но, как только приближался к ней, она сейчас же отбегала, продолжая тем не менее беспрестанно оборачиваться. Таким образом, пройдя по молодому лесочку, он стал подыматься за ней вверх по склону холма. И вдруг она неожиданно скрылась в зарослях папоротника. Мистер Тэбрик никак не мог ее найти, но, внимательно приглядевшись, заметил ход в лисью нору. Ход этот был так искусно прикрыт и спрятан, что он мог бы тысячу раз пройти мимо и не заметить его, если бы не стал намеренно обыскивать это место. Опустившись на колени, он все равно не нашел свою лису и, изумленный, решил немножко подождать. Вскоре ему послышалось, будто в норе кто-то шевелится. Он продолжал, не двигаясь, сидеть почти у самого входа и, действительно, вдруг заметил, что из глубины на поверхность земли выбирается какое-то существо. Оказалось, это маленькое животное с темной шерстью, напоминавшее щенка. За ним показалось второе, потом третье — и так до тех пор, пока не вылезли все, целых пять штук. Последней появилась его лиса; она подталкивала сзади своих малышей; он молча смотрел на нее, терзаемый сложными и далеко не приятными ощущениями, и заметил, что в ее глазах светятся гордость и счастье. Взяв в зубы одного из своих щенят, она положила его на колени мистера Тэбрика, взволнованно заглядывая ему в лицо. Так, по крайней мере, ему показалось. Мистер Тэбрик взял лисенка на руки, погладил его и прижался к нему щекой. Это было крохотное существо с очень темными, почти черными мордой и лапками, с широко раскрытыми ярко-голубыми растерянными глазенками и маленьким, как каротелька, хвостиком. Когда его снова опустили на землю, он подошел к своей матери и уселся в очень забавной позе. Мистер Тэбрик снова посмотрел на свою жену и заговорил с ней, называя ее всякими ласковыми именами. Он уже примирился в душе со всем, что случилось, несмотря на то, что, пожалуй, впервые отдал себе в этом ясный отчет и понял, какая пропасть их теперь разделяет. Но, глядя на лисят, в то время как они карабкались на него и ползали по его коленям, он незаметно забыл о своем горе и невольно залюбовался ими. Он даже наслаждался этим красивым зрелищем. Изредка он гладил свою лису и целовал ее. Она и не думала возражать против подобной вольности. Сегодня он больше чем когда-либо был поражен ее красотой: ее нежное обращение с детьми и бесконечная гордость за них делали лисицу еще более прекрасной в его глазах. Он так увлекся игрой с ними, что провалялся на земле у лисьей норы целое утро. Мистер Тэбрик поочередно играл то с одним, то с другим лисенком, переворачивая их на спину и почесывая им животики; они были еще слишком малы, чтобы с ними можно было играть в какую-нибудь более сложную игру. Изредка он оборачивался к своей лисе, гладил ее или просто любовался ею. Время шло совсем незаметно, и он был искренне удивлен, когда она вдруг собрала лисят, втолкнув их всех по очереди обратно в нору, еще раз подошла к нему и посмотрела на него с таким видом, будто хотела попрощаться и сказать ему, что надеется скоро снова его увидеть, теперь, когда он знает сюда дорогу. Лисица так ясно выразила свою мысль, что слова оказались бы ненужными, даже если бы она обладала даром речи. Мистер Тэбрик прекрасно ее понял, тотчас же поднялся на ноги и отправился домой. Как только он остался один, все те чувства, которые не беспокоили его, пока он был вместе с ней, и которые он бессознательно отгонял, чтобы не испортить себе настроение, разом нахлынули и стали терзать его. Прежде всего перед ним встал мучительный вопрос: разве жена не изменила ему? Разве она не опустилась до того, что отдалась животному? Смел ли он, мог ли он любить ее после этого? Но это беспокоило его все-таки меньше, чем можно было ожидать: ведь теперь он уже пришел к внутреннему убеждению, что нельзя предъявлять к ней требования, которые обычно предъявляются ко всякой порядочной женщине. На нее теперь следует смотреть просто как на лису. А если судить ее с этой точки зрения, то она была ничем не хуже других лисиц. Она даже заслуживала похвалы за то, что произвела на свет и с любовью растила своих лисят. Был мистер Тэбрик прав или нет, придя к такому умозаключению, — судить не нам. Но я хочу только напомнить тем, кто будет осуждать его за слишком широкие взгляды, что они, эти люди, не видали того, что довелось видеть ему. Если бы подобная сцена разыгралась на их глазах, очень возможно, что и они пришли бы к такому же выводу, что и мистер Тэбрик. Все это, однако, составляло лишь десятую долю тех страданий, коим подвергся мистер Тэбрик. Он, кроме того, спрашивал себя: не ревнует ли он? Заглянув в свое сердце, он убедился, что несомненно ревнует и даже ярится из-за того, что ему приходится уступать свою лису каким-то диким животным. Он спросил себя: не бесчестно ли с его стороны мириться с этим? И не следует ли постараться вовсе вычеркнуть жену из памяти? Не следует ли исполнить свое недавнее решение уйти от мира и никогда не видеться с ней? Так он мучил себя весь остаток дня. И наконец уже вечером пришел к окончательному убеждению, что ему не следует ее больше видеть. Но среди ночи он проснулся с ощущением необычайной ясности мыслей и сказал сам себе с удивлением: — Ну не безумец ли я? Целый день изводил себя какими-то воображаемыми ужасами. Разве может животное обесчестить человека? Я человек и стою неизмеримо выше любого животного. Разве мое достоинство позволяет мне опускаться до того, чтобы ревновать ее к зверю? Нет, тысячу раз нет! Если бы я ощущал влечение к лисе, я, несомненно, был бы преступником. Но я имею право радоваться, видя свою лису, потому что люблю ее; а она поступает правильно, устраивая свое счастье согласно тем законам, которые существуют среди ей подобных. Наконец он сказал себе в утешение те самые слова, в которых — он это почувствовал — и крылась истина: — Когда я с ней, я счастлив, и зачем выворачивать наизнанку то, что, по сути, совсем просто, и доводить себя до безумия путаными умозаключениями. Следующие два или три дня он приходил проведать свою лису и ее лисят, хотя проводил с ними уже значительно меньше времени, чем в первый раз. Эти посещения доставляли ему такое искреннее удовольствие, что вскоре окончательно усыпили в нем чувство ревности, и он перестал размышлять о самолюбии, чести и долге. Однажды он решил взять с собой стереоскоп и колоду карт. Сильвия была настолько ласкова и мила, что разрешила надеть себе на морду стереоскоп, но отказалась смотреть в него, а все вертела головой, стараясь лизнуть ему руку. Ее поведение совершенно точно доказывало, что она совсем забыла, для чего служит стереоскоп. То же самое повторилось и с картами. Она очень радовалась, что он принес колоду, но только кусала их, подбрасывала в воздух лапами и не обращала ни малейшего внимания на то, были ли это пики, трефы, бубны или черви, тузы или короли. Очевидно, она разучилась отличать и карты. С того дня он носил лисьей семье лишь такие подарки, которые могли быть оценены матерью и детьми по достоинству: сахар, виноград, изюм и сырое мясо. К середине лета лисята постепенно привыкли к мистеру Тэбрику и стали его узнавать, а он научился различать их и решил окрестить. С этой целью он однажды захватил с собой из дому чашечку с водой, покропил их, как подобает при крещении, сказав, что он их крестный отец, и дал каждому имя. Он назвал их Сорель, Каспар, Сильвин, Эстер и Анжелика. Сорель был неуклюжим маленьким созданием и обладал веселым и ласковым щенячьим нравом. Каспар, самый крупный из пятерых, был очень свиреп и, даже играя, постоянно кусался. Не раз за это время он вцеплялся острыми зубками в руку своего крестного отца. Эстер была крепкого, мускулистого сложения и имела более темную окраску, так что казалась среди других настоящей брюнеткой; Анжелика, наоборот, была ярко-рыжей и являла собой почти точную копию матери. Сильвин, самый маленький лисенок, крайне любопытный, хитрый и смышленый, отличался слишком хрупким сложением. У мистера Тэбрика, таким образом, оказалась на руках целая семья, и он так привязался к лисятам и полюбил их, что действительно стал относиться к ним, как к собственным детям. Его любимицей была Анжелика (она напоминала ему своей грацией и изяществом его жену). Даже во время игры Анжелика проявляла какую-то особенную чуткость и мягкость, совершенно отсутствовавшие у ее братьев и сестры. За ней, по степени привязанности, у мистера Тэбрика шел Сильвин; он оказался самым умным из всего семейства и соображал настолько быстрее всех остальных, что мистер Тэбрик невольно задумался над вопросом, не унаследовал ли он от матери частицу человеческого разума. Лисенок, например, быстро усвоил свое имя и — что еще более удивительно — выучил имена своих братьев и сестер раньше, чем они сами стали на них откликаться. Кроме того, Сильвин несомненно был философом, он вообще никогда не показывал своего дурного настроения и спокойно мирился с тем, что брат Каспар постоянно обижал и дразнил его. Однако Сильвин был иногда не прочь и сам подшутить над другими. Так, однажды в присутствии мистера Тэбрика он сделал вид, что учуял в маленькой ямке неподалеку от их норы полевую мышь. Очень скоро к нему присоединился Сорель, а затем и Каспар и Эстер. Но как только они стали рыть землю и с головой ушли в это занятие, он сейчас же ускользнул от них, с хитрым видом подошел к своему крестному отцу и, улыбаясь, уселся рядом с ним. Потом он выразительно мотнул головой в сторону остальных, опять улыбнулся и многозначительно наморщил лоб, так что мистеру Тэбрику сразу стало ясно, что лисенок хотел этим сказать: «А ведь ловко я их околпачил, правда?» Он один из всех проявил некоторое любопытство по отношению к персоне мистера Тэбрика: заставил показать ему часы, прикладывал к ним ухо и с задумчивым интересом морщил лоб. На следующий день повторилось то же самое. Ему опять нужно было непременно посмотреть на часы, и он снова стал раздумывать над тем, что это за штука. Несмотря на свою исключительную смышленость, маленький Сильвин, видимо, никак не мог понять их назначения, и мистеру Тэбрику стало ясно, что, если его мамаша еще и помнила, для чего существуют часы, она никогда не пыталась объяснить этого своим детям. В один прекрасный день мистер Тэбрик, расставшись со своим семейством и сбежав по склону холма на дорогу, был крайне изумлен, увидев перед своим домом экипаж. У ворот разгуливал кучер. Мистер Тэбрик вошел в калитку и застал в саду ожидавшего его возвращения гостя. Это был дядя его жены. Они обменялись рукопожатием, хотя гость, видимо, не сразу узнал своего хозяина. И мистер Тэбрик повел его в дом. Священник очень растерянно озирался вокруг, заметив невероятную грязь и беспорядок во всех комнатах. И когда мистер Тэбрик пригласил его в гостиную, гость решил, что этой комнатой не пользовались уже много месяцев, так как всю мебель покрывал слой пыли по крайней мере в палец толщиной. После недолгого разговора на самые общие темы отец Фокс заметил: — Я, собственно, заехал к вам для того, чтобы спросить о моей племяннице. Мистер Тэбрик помолчал некоторое время и затем проговорил: — Теперь она вполне счастлива. — А! Вот как! Я слышал, что она уже не живет вместе с вами? — Нет. Она не живет со мной. Но она находится неподалеку отсюда. И я теперь ежедневно вижусь с ней. — Вот как! Где же она живет? — В лесу, вместе со своими детьми. Я должен вам сказать, что она изменила обличье: она лисица. Почтенный священнослужитель поднялся с места; он был испуган и потрясен тем, что услышал, хотя слова мистера Тэбрика лишь подтвердили все, о чем он знал заранее. В саду он тем не менее задал мистеру Тэбрику еще один вопрос: — К вам теперь редко заезжают соседи, не правда ли? — Да, очень редко, и я стараюсь никогда никого не принимать, пользуясь любой возможностью. Вы первый, с кем я разговариваю за многие месяцы. — Это самое лучшее, что вы можете сделать, мой друг. Я вполне вас понимаю, учитывая все обстоятельства… С этими словами мистер Фокс потряс мистеру Тэбрику руку, сел в свою коляску и уехал. — Во всяком случае, — заметил он про себя, — дело хотя бы обойдется без скандала. Священник испытывал огромное облегчение, так как мистер Тэбрик ничего не сказал ему по поводу своего намерения ехать в колонии и проповедовать там Евангелие. Несчастный священник был страшно напуган его письмом. Он даже на него не ответил. Сегодня он тоже не касался неприятных вопросов, так как придерживался того взгляда, что их следует избегать, и все само собой уладится. У него не было ни малейшего желания давать мистеру Тэбрику рекомендацию в религиозное общество, коли тот лишился рассудка. В Стокоэ же его странности могли остаться незамеченными. Кроме того, мистер Тэбрик сам сказал ему, что вполне счастлив. Священнику было искренне жаль мистера Тэбрика, и он про себя решил, что его племянница, эта своеобразная девушка, видимо вышла за него замуж только потому, что он был первым молодым человеком, которого она встретила. Он подумал, что мистеру Тэбрику едва ли суждено ее когда-нибудь теперь увидеть, и, отъехав на некоторое расстояние от Райлендса, он вдруг заметил вслух: — Она лишена всякого чувства привязанности! И, обращаясь к своему кучеру, добавил: — Нет, нет, ничего, Хопкинс! Поезжайте дальше. Когда мистер Тэбрик снова остался один, он испытал искреннее удовольствие от сознания своего полного одиночества. Он понял теперь (или так, по крайней мере, ему казалось), что значит истинное счастье. Он нашел это счастье в беспечной жизни изо дня в день, без единой мысли о будущем, в том, чтобы ежедневно проводить время в окружении маленьких ласковых и веселых существ, которых любил всем сердцем; он находил отраду в том, что имел возможность сидеть рядом с их матерью, любоваться ее простым, незатейливым счастьем, и ее радость была главным источником его собственного душевного мира. — Истинное счастье, — сказал он сам себе, — заключается в том, чтобы уметь любить. Нет любви, которая дает большее блаженство, чем любовь матери к своему ребенку; но, может быть, я познал еще более высокое счастье в своей любви к моей лисе и ее детям. Под наплывом таких чувств он с нетерпением ждал утра, чтобы поскорее снова увидеть их всех. Однако когда он взобрался по склону холма и подошел к лисьей норе, соблюдая всевозможные предосторожности, чтобы не помять папоротники и не протоптать тропинку, которая могла бы привести и других людей к этому искусно спрятанному жилищу, он, к своему великому удивлению, не застал здесь ни Сильвии, ни ее детей. Он стал звать их, но никто не откликался. Тогда он отказался от дальнейших попыток и, растянувшись на мягкой, поросшей мхом земле у самой норы, приготовился ждать. Ему показалось, что он очень долго лежал совершенно неподвижно, с закрытыми глазами, напрягая слух, чтобы уловить малейший шорох в траве и кустах, хоть какой-нибудь звук, который указал бы ему на то, что лисята сидят в норе. Наконец он, должно быть, задремал, но внезапно проснулся с совершенно ясной головой, ощущая полную ясность мыслей и отчетливость восприятия. И, открыв глаза, увидел крупную, взрослую лисицу, которая сидела на земле, как собака, в каких-нибудь шести ярдах от него и с любопытством разглядывала его лицо. Мистер Тэбрик сейчас же сообразил, что это была не Сильвия. Когда он шевельнулся, лисица поднялась на ноги и отвела от него взгляд, но не тронулась с места, и теперь мистер Тэбрик узнал в ней того зверя с зайцем в зубах, которого он как-то повстречал. Это, несомненно, был тот же самый темный крупный самец с большой белой кистью на хвосте. Теперь тайна была раскрыта: перед мистером Тэбриком предстал его соперник. Так вот он, отец его крестников! Он мог быть спокоен: его лисята будут похожи на него и станут жить той же дикой, свободной жизнью, как и он сам. Мистер Тэбрик пристально смотрел на красивого самца, а тот в свою очередь очень внимательно с выражением явного недоверия во взгляде приглядывался к человеку. Мистеру Тэбрику казалось даже, что в глазах лисы сквозит тень циничной насмешки, как будто бы его соперник хотел сказать: «Черт возьми! Забавно, что мы с вами встретились». Из них двоих человеку-то уж точно казалось странным, что между ними могла существовать такая тесная связь, и он невольно задавал себе вопрос, была ли та любовь, которую испытывал его соперник к своей лисице и лисятам, чувством, похожим на то, какое питал к ним он сам. «Оба мы готовы отдать за них жизнь, — заметил он про себя, размышляя над этим вопросом, — и мы оба счастливы главным образом тогда, когда находимся с ними рядом. Какое чувство гордости должно испытывать это существо, имея такую жену и детей, которые похожи на него! Да, он имеет право гордиться! Разве он не живет жизнью, полной тысячей всевозможных опасностей? В течение полгода за ним охотятся люди; его всегда, всюду и везде преследуют собаки; охотники устраивают ему ловушки и всеми способами угрожают его жизни. Он не обязан ничем никому». Однако мистер Тэбрик не высказал этих своих мыслей вслух; он понимал, что словами только испугает зверя. Через несколько минут он увидел, что зверь, оглянувшись назад, легкой походкой, бесшумно, как стелется по земле дымок от костра, побежал в лес. Прошло еще две-три минуты, и он снова появился перед мистером Тэбриком, но уже в сопровождении своей лисы и детей. Мистеру Тэбрику было очень тяжело смотреть на эту картину семейного счастья, и его сердце сжалось от острого чувства ревности, вопреки всем его мудрым философствованиям. Он понял, что Сильвия выводила своих лисят на охоту и совершенно забыла о том, что он придет к ним сегодня утром. Увидев его, она даже приостановилась от удивления, и, хотя она небрежно лизнула ему руку, он чувствовал, что сегодня все ее помыслы сосредоточены отнюдь не на нем. Вскоре она увела детей в нору, самец бесшумно исчез, и мистер Тэбрик снова оказался в полном одиночестве. Он не стал больше ее ждать и отправился домой. Его душевное спокойствие было нарушено. То счастье, которое, как он говорил себе только накануне, он научился ценить, показалось ему лишь призраком, созданным его больным воображением. Этот несчастный человек долго кусал себе губы, грозно хмурил брови, топал ногами, горько проклиная самого себя и называя свою жену всякими скверными словами. Он не мог себе простить того, что не позволял себе раньше думать об этом проклятом самце, а, наоборот, приучил себя любить лисят — реальное доказательство того, что его жена так гнусно ему изменила. Да, теперь в его душе царила одна ревность! Каждая мелкая деталь, накануне служившая ему новым источником счастья, обратилась сейчас в лишнюю подробность ужасного, мучительного кошмара. Мистер Тэбрик до такой степени распалил себя, что рассудок его затуманился. Черное показалось ему белым, а белое — черным, и он твердо решил перестрелять всех этих проклятых лисиц и раз навсегда покончить с тем адом, в который они его ввергли. Он находился в таком ужасном настроении до середины ночи, испытывая невыразимые страдания, как будто сломал зуб и придавил открытый нерв. Но всему на свете наступает конец. Мистер Тэбрик, совершенно обессилев под наплывом самого мучительного из всех чувств — ревности, впал наконец в состояние тяжелого, тревожного забытья. Через час или два непрерывная смена путаных и обрывочных видений, которые вначале нахлынули на него, прекратилась и уступила место яркому и отчетливому сну. Его жена была вместе с ним в своем прежнем, нормальном облике. Они вдвоем шли по лесу, совсем как в тот злосчастный день, когда совершилось ее ужасное превращение в лисицу. Тем не менее он все-таки заметил в ней большую перемену. На ней лежала печать тяжелого горя: она опустила глаза, ее лицо было бледным и опухло от слез; волосы в беспорядке падали на плечи; нервные, влажные руки судорожно сжимали и комкали маленький носовой платок; тело содрогалось от рыданий, и весь вид ее свидетельствовал о полном безразличии к собственной внешности. Прерывая свою исповедь частыми всхлипываниями, она пыталась признаться ему в какой-то своей вине перед ним, но он так и не разобрал ее отрывистых слов, да, впрочем, и не старался в них вникнуть, потому что совершенно отупел от собственных несчастий. Так они грустно брели и брели вперед. Он обвил рукою ее талию; она шла, повернув к нему лицо, но то и дело, охваченная отчаянием, опускала глаза. Наконец они присели, и он сказал ей: — Я знаю, что это не мои дети, но я не буду дурно обращаться с ними. Ты все равно моя жена. Я клянусь, что никогда не оставлю твоих детей и позабочусь об их образовании. Тут мистер Тэбрик начал припоминать названия различных школ. Итон не годился, Хэрроу тоже, а также и Уинчестер и Рэгби…[16 - Итон, Хэрроу, Уинчестер, Рэгби — знаменитые закрытые привилегированные школы для мальчиков, основанные в XIV–XVI вв. Намек на то, что «дети» мистера Тэбрика не соответствуют английской табели о рангах, естественно, не только потому, что они лисята, но главным образом потому, что являются незаконнорожденными. Вышеназванные школы — символ кастовой незыблемости и безупречности английских семейных устоев. Для современников Дэвида Гарнетта вопрос «Где будут учиться мои дети?» был более чем серьезным: новый демократический век требовал новой, более справедливой организации образования, как и других социальных сфер. Ср. эссе Вирджинии Вулф «Покосившаяся башня» (1940): «Сегодня подоходный налог диктует людям среднего класса то, над чем политики еще только-только задумываются. Размер налога «кусается». «Вам уже не по карману, — нашептывает он родителям, — оплачивать обучение ваших сыновей в закрытых школах; остается отправить их учиться в обычные начальные классы». Недавно в «Нью стейтсмен» обратилась с письмом одна такая мамаша. Ее маленького мальчика они с мужем сначала собирались послать учиться в Уинчестер, а потом передумали и отправили в местную деревенскую школу. «Он совершенно счастлив, — пишет мать, — вопрос о классовой принадлежности вообще не стоит. Он с увлечением открывает для себя разнообразие человеческих типов». И, к тому же, за все это счастье она платит какие-то гроши в сравнении с теми немыслимыми суммами, которые ей пришлось бы выкладывать каждые три или четыре месяца за обучение сына в Уинчестере».] Он не мог дать себе ясного отчета, почему эти школы не подходили для ее детей; он только сознавал, что все те заведения, которые ему припомнились, почему-то для них не годились; но ведь что-нибудь должно же для них подойти? Без конца повторяя названия школ, он все сидел, держа свою жену за руку. Но наконец, все еще плача, она поднялась с места и ушла. Тут он медленно проснулся. Даже открыв глаза и осмотревшись, мистер Тэбрик все еще продолжал вспоминать названия школ и прошептал, что ему придется определить их в какое-нибудь частное учебное заведение или, в крайнем случае, найти им хорошего репетитора. — Ну да! — произнес в слух, спуская ноги с кровати. — Самое лучшее — найти им репетитора, но и это будет сопряжено с большими трудностями. При звуке собственных слов он вдруг стал думать над тем, в чем, собственно, заключается эта трудность, и тут вспомнил, что они не были обыкновенными детьми. Они были лисятами, только лисятами! Когда мистер Тэбрик припомнил это, он был совершенно ошеломлен и потрясен этим обстоятельством и долгое время ничего не понимал, но в конце концов расплакался от жалости к ним и к себе самому. Ему казался ужасным тот факт, что его жена родила лисят вместо детей; но когда он вспомнил, что это произошло потому, что сама она тоже была лисой, силы окончательно его покинули, он застонал от мучивших его страданий, несколько раз стукнулся головой об стену, снова бросился на кровать и рвал зубами простыни, продолжая исступленно рыдать. В течение всего дня (а он должен был идти к лисице только вечером) он растерянно и грустно бродил по своему дому, испытывая искреннюю жалость к своей жене и ее детям. Наконец, когда пришло время, он отправился опять к их норе и был очень удивлен, не застав там никого. На его зов из норы вскоре показалась Эстер, но, несмотря на то, что он продолжал звать и других, они не откликнулись. Кроме того, что-то едва уловимое в поведении лисенка подсказало ему, что он был один. Эстер искренне обрадовалась его приходу, взобралась к нему на колени, а оттуда на плечо, и стала лизать ему лицо, что очень его удивило (он мог ожидать такой ласки от Анжелики, но никак не от Эстер). Он присел на землю недалеко от норы, погладил ее и угостил рыбой, которую принес с собой для ее матери. Она накинулась на рыбу с необычайной жадностью, и он пришел к убеждению, что она за весь день ничего не ела и, видимо, давно уже находилась в полном одиночестве. Мистер Тэбрик долго сидел с ней, но вдруг она навострила ушки и вскочила на ноги; обернувшись, он увидел, что к ним приближается Сильвия. Она очень ласково его приветствовала, но по всему чувствовалось, что она куда-то торопится; и действительно, через несколько секунд она снова отправилась в путь в том направлении, откуда только что пришла. На этот раз с ней отправилась и Эстер. Когда они отошли на расстояние трех-четырех дюймов от норы, лисенок стал отставать от матери, постоянно останавливаясь и оглядываясь назад, и наконец, круто повернув, со всех ног бросился обратно к своему дому. Но мамашу не так-то легко было провести, она сейчас же догнала дочь и, схватив зубами за шиворот, потащила за собой. Мистер Тэбрик, видя такое их необычное поведение, заговорил с Сильвией и сказал, что возьмет на руки Эстер и понесет ее, если только Сильвия покажет ему дорогу После некоторого колебания Сильвия отдала ему Эстер, и они тронулись в путь. Сильвия бежала впереди, а мистер Тэбрик шел за ней следом, неся на руках Эстер. Лисенок визжал, бился и всячески старался вырваться. Один раз Эстер даже укусила его, но теперь мистер Тэбрик уже не удивлялся таким выходкам и знал, как на них реагировать. Меры борьбы он применял приблизительно такие же, как и во всех тех случаях, когда кто-нибудь позволяет себе проявлять скверный нрав; а в таких случаях рекомендуется платить той же монетой. Мистер Тэбрик потряс Эстер и дал ей хорошего шлепка, после чего она надулась, но кусаться перестала. Так они прошли больше мили, обогнули дом мистера Тэбрика, пересекли большую дорогу и свернули в небольшой лесок, к которому прилегали стоявшие под паром поля. Стало уже так темно, что мистер Тэбрик с большим трудом мог идти следом за своей лисой, тем более что она, сокращая дорогу, часто выбирала совершенно непроходимые для него места. Наконец они подошли к новой лисьей норе, и при слабом мерцании звезд мистер Тэбрик различил силуэты остальных лисят, игравших в тени кустов. Несмотря на усталость, он чувствовал себя теперь вполне счастливым и тихо смеялся от радости. Он опустился на землю, а его лиса подошла к нему и, положив передние лапы ему на плечи, стала лизать его. Он сейчас же поцеловал ее в морду и, завернув в свой пиджак, прижал к груди, смеясь и плача от восторга. Все муки ревности, пережитые прошлой ночью, были забыты. Вся безнадежность грусти, царившая в его душе еще сегодня утром, и ужасный осадок виденного им сна исчезли бесследно. Что из того, что они лисицы? Мистер Тэбрик понял, что он все-таки может быть счастлив с ними. Ночь была теплая, и он так и остался в лесу до утра. Сперва, пользуясь темнотой, он играл с лисятами в прятки, но потом потерял Сильвию, долго не мог ее найти и вдруг почувствовал, что лисята надоели ему своей шумной возней, растянулся на земле и почти сразу заснул. На рассвете мистер Тэбрик проснулся, потому что один из лисят, играя, стал трепать его за шнурки. Сев, он увидел, что двое других дерутся, стоя на задних лапах неподалеку от него. Остальные двое играют в прятки вокруг большого дерева. Как только он пошевелился, Анжелика бросила его шнурки и со всех ног кинулась к нему, чтобы поцеловать его и поприветствовать с добрым утром. Слегка сконфуженная его необычайной нежностью, она тотчас же отскочила и стала застенчиво теребить кончик его пиджака. Этот момент пробуждения был одним из счастливейших в жизни мистера Тэбрика. Свежая утренняя прохлада, благоухание зарождающегося дня, первые лучи солнца, скользнувшие по верхушкам деревьев, неожиданно вспорхнувшая птичка — все это приводило его в неописуемый восторг. Даже резкий запах лисенка, которого он обнимал, казался ему восхитительным. В ту минуту все установленные людьми законы и обычаи представлялись ему ненужными и глупыми; он поспешил оправдать перед собой эту новую точку зрения и сказал: — Я с радостью променял бы всю мою прежнюю жизнь на счастье, которое испытываю теперь. Но я до сих пор сохраняю почти все нелепые представления, присущие людям. Животные счастливее их, и я сделаю все, чтобы заслужить такое счастье! Он долго наблюдал за веселой игрой лисят и любовался, как они, пользуясь тем, что один из них зазевался, мягко и бесшумно стелясь по земле, подкрадывались к нему и неожиданно на него наскакивали, радуясь его испугу. Мистеру Тэбрику пришла в голову мысль, что лисята невинны, чисты как снег и безгрешны, потому что Бог создал их такими, как они есть, и они не могли нарушить ни одной из Его заповедей. И тут он заключил, что люди грешны потому, что не могут быть такими же, как животные. Наконец он поднялся на ноги и, захлебываясь от счастья, направился домой, но вдруг остановился, потому что в его мозгу зародился новый, ужасный вопрос «Что их ожидает?» Эта мысль повергла его в холодный ужас, и он оцепенел, словно увидел перед собой змею. Наконец, встряхнув головой, он почти бегом бросился домой, но невольно все думал о том, что же будет с его лисой и ее детьми. При этой мысли он испытывал такой страх, что всеми силами старался ее отогнать. Но она преследовала его весь день, а потом, затаившись где-то в недрах души, навсегда лишила прежнего беззаботного счастья, и теперь он находился в состоянии постоянного напряжения, стараясь ни о чем не думать. Все это побуждало его к тому, чтобы проводить с Сильвией как можно больше времени. Сперва он стал посвящать ей весь день, а потом привык оставаться в лесу на ночь и спать на земле, как проспал ту первую ночь. Такой жизнью он прожил несколько недель подряд, лишь изредка возвращаясь домой только для того, чтобы запастись едой. Однако неделю или дней десять спустя после переселения в новую нору, у его лисицы и лисят появилась новая привычка — бродить по лесам. Он знал, что прежде лисица любила целыми днями в полном одиночестве скитаться по лесу. Теперь к тому же стремились и ее дети. Короче говоря, нора сослужила свою службу, стала ненужной, и они пользовались ею как убежищем только почуяв опасность. Этот бродячий образ жизни стал источником новых несчастий для мистера Тэбрика, потому что теперь он не видел их часами, а иногда и целыми днями, и, не зная, где их искать, страдал от одиночества и страха за них. Тем не менее Сильвия была к нему трогательно внимательна и часто посылала за ним Анжелику или какого-нибудь другого лисенка, а иногда, если у нее находилась минутка, прибегала за ним и сама. К этому времени все они очень к нему привыкли и смотрели на него как на товарища. Несмотря на то, что многое в мистере Тэбрике их раздражало (например, он постоянно спугивал зайцев и кроликов), они всегда проявляли искреннюю радость при встрече с ним, даже после короткой разлуки. Их дружеское отношение, как вы можете себе представить, было для мистера Тэбрика в то время источником нескончаемой радости. Он жил теперь только для своих лисиц, потому что его любовь к жене бессознательно распространилась и на ее детей. Теперь, когда он проводил с ними целые дни, он знал их также хорошо, как если бы они были его собственными детьми. В обществе Сильвина и Анжелики он чувствовал себя всегда особенно счастливым, а они никогда не были так счастливы, как в те часы, что он проводил с ними. Он обращался и вел себя с лисятами совершенно свободно и к этому времени многому научился у них, так же как и они у него. Пожалуй, эта дружба мистера Тэбрика с лисицами была самым необычайным союзом, который когда-либо существовал на свете, особенно если судить по результатам их взаимного влияния друг на друга. Мистер Тэбрик, например, мог теперь всюду следовать за лисицами и даже не отставал от них, причем шел по лесу бесшумно, как олень. Он научился прятаться, если кто-нибудь проходил мимо, так что люди очень редко его видели, а в обществе лисиц видели всего один раз. Но самое забавное было то, что у него появилась привычка ходить согнувшись пополам, почти на четвереньках, так что он невольно нет-нет да и опирался о землю то одной, то другой рукой, особенно когда шел в гору. Иногда он охотился с ними вместе. Его роль сводилась главным образом к тому, что он выгонял зайцев к кустам, где сидела засада из лисят, так что жертва попадала им прямо в зубы. Впрочем, он был им полезен и в других отношениях: влезал на деревья и доставал из гнезд голубиные яйца, которые были для лисят большим лакомством. Изредка он убивал для них ежа, и таким образом они не ранили себе рот его иглами. Однако, хотя мистер Тэбрик сильно изменился под влиянием лисиц, они, со своей стороны, тоже не отставали от него и переняли много человеческих приемов и уловок, которые обычно совершенно отсутствуют в лисьем поведении. Как-то вечером мистер Тэбрик зашел к крестьянину-пчеловоду и купил у него целый плетеный из прутьев улей, попросив предварительно выкурить оттуда всех пчел. Он отнес этот улей своим лисицам, чтобы угостить их медом; он не раз видел, как они откапывали гнезда диких пчел. Увидев улей, полный меда, они ужасно обрадовались и с жадностью набросились на тяжелые благоухающие рамы; их зубы слипались от вязкой приторно-сладкой массы, но они стремительно и жадно поглощали ее. Уничтожив все без остатка, лисята в клочки разодрали весь улей, а потом еще долго, счастливые и довольные, были заняты тем, что вылизывали свою липкую сладкую шерсть. Эту ночь мистер Тэбрик решил провести с ними в лесу, но они оставили его одного и ушли на охоту. Проснувшись утром, он почувствовал, что совершенно закоченел от пронизывающего холода и, кроме того, мучительно голоден. Над землей стелился белый туман, и в лесу запахло осенью. Поднявшись на ноги и размяв свое закоченевшее тело, он отправился домой. Лето прошло — мистер Тэбрик только сейчас это заметил и был очень удивлен. Он подумал о том, что лисята уже выросли, они стали уже почти взрослыми лисицами, а вместе с тем ему казалось, что только вчера они еще были маленькими темными шариками с ясными голубыми глазками. Вслед за тем невольно возникла мысль о будущем, и перед ним снова встал вопрос, который мучил его уже раньше: что ожидает его лису и ее детей? До наступления зимы он должен во что бы то ни стало заманить их к себе в сад и принять все меры, чтобы оградить их от всяких опасностей. Хотя мистер Тэбрик и силился заглушить страх, придумывая всякие разумные планы, он весь день испытывал огромное беспокойство за лисье семейство. Придя к ним днем, он застал на обычном месте только свою жену Сильвию, и ему сразу стало ясно, что она тоже очень взволнована. Но — увы! — бедное существо не могло ему ничего объяснить, а только лизало его руки и лицо, пугаясь и вздрагивая от малейшего шума. — Где твои дети, Сильвия? — спрашивал он ее несколько раз. Но ее этот вопрос почему-то сердил; наконец она вскочила, бросилась к нему, прижалась всем телом к его груди и нежно-нежно его поцеловала, так что он ушел от нее с легким сердцем, потому что понял: она все еще его любит. Эту ночь мистер Тэбрик провел у себя дома, но рано утром его разбудил топот лошадиных копыт, и, подбежав к окну, он увидел одного из местных фермеров. Фермер, очень нарядно одетый, проезжал верхом как раз мимо его дома. «Неужели они уже охотятся?» — подумал он, но потом быстро успокоился, решив, что для охотничьего сезона еще рановато. Больше никаких тревожных звуков до одиннадцати утра мистер Тэбрик не слышал. Но тут до него вдруг донесся отчетливый лай гончих, и, к своему ужасу, он убедился, что они лаяли где-то совсем близко. Мистер Тэбрик в отчаянии выбежал из дома, распахнул настежь ворота, укрепив над ними железный прут и несколько рядов проволоки, чтобы верховые не могли проникнуть в его владения, и прислушался. Кругом снова царила полная тишина: видимо, лисица свернула куда-то в сторону; до него не долетало теперь ни единого звука охотничьего рожка. Собственно говоря, он уже был не властен хоть что-нибудь изменить, но не хотел в этом признаться даже самому себе и занялся тем, что стал проделывать отверстия в живой изгороди, окружавшей дом, чтобы дать возможность Сильвии или ее лисятам пробраться к нему в сад, с какой бы стороны они ни подошли. Наконец он заставил себя вернуться в дом, чтобы напиться чаю. Не успел мистер Тэбрик сесть за стол, как ему показалось, что он снова слышит лай гончих; это был лишь слабый отголосок, но, когда он выбежал из дому, лай уже отчетливо слышался в соседнем леске. Тут-то мистер Тэбрик и совершил непоправимую ошибку: услышав лай гончих почти у самых ворот своей усадьбы, он бросился им навстречу, вместо того чтобы вернуться в дом. Добравшись до ворот, он увидел, что его жена Сильвия, утомленная долгим преследованием, из последних сил бежит к нему навстречу, а гончие уже почти настигают ее. От этого кошмарного зрелища, навеки врезавшегося в память мистера Тэбрика, у него подкосились ноги. Если бы вы только могли видеть этих страшных отвратительных гончих, их ярость, их отчаянные усилия настичь лисицу, их дикую жажду крови! Весь этот ужас встал у него пред глазами и остался в его душе до самой смерти. Он мог бы, пожалуй, спасти лисицу даже теперь, если бы повернул обратно; но вместо того он стал звать ее, и она бросилась прямо к нему в открытую калитку. Все, что произошло дальше, было делом одной минуты, но совершилось на глазах у многих свидетелей. С той стороны сад мистера Тэбрика был обнесен выступающей полукругом оградой высотою около шести футов, так что подоспевшие охотники увидели все, что случилось за ней. Один из них пустил лошадь через ограду и, хотя сам не пострадал, спасти мистера Тэбрика не сумел. Лисица сразу бросилась в объятия мистера Тэбрика, но раньше, чем тот успел повернуться, гончие уже настигли их и повалили на землю. В это мгновение раздался вопль ужаса, его слышали все участники охоты, причем все они утверждали потом, что голос был женский, а не мужской. Мы не имеем точных сведений о том, кто кричал — мистер Тэбрик или его жена, к которой внезапно вернулся человеческий голос. Когда перепрыгнувший через ограду охотник подоспел к ним и кнутом разогнал собак, мистер Тэбрик лежал без сознания, истерзанный гончими, и на теле его было не меньше двух десятков кровоточащих ран. Что касается его лисы, то она была уже мертва, хотя он все еще судорожно прижимал ее к своей груди. Мистера Тэбрика тотчас же внесли в дом и оказали ему медицинскую помощь. Сомневаться в том, каково его душевное состояние, больше не приходилось: соседи были правы, называя его умалишенным. Долгое время врачи считали его безнадежным, но мало-помалу он стал поправляться, и в конце концов к нему даже вернулся рассудок, так что прожил он до глубокой старости. Да уж если на то пошло, жив он и по сию пору! Человек в зоологическом саду Повесть Перевод М. Любимова Посвящается Генриетте Билем и Мине Кэрстен[17 - Генриетта Бинем и Мина Кэрстен — знакомые Дэвида и Рэй Гарнеттов, в их доме писатель начал работать над книгой «Человек в зоологическом саду».] Теплым воскресным утром в конце февраля Джон Кромарти и Жозефина Лэкетт, предъявив у турникета зеленые билетики, вошли в зоологический сад. В воздухе уже веяло весной, и к этому аромату примешивался запах зверей: яков, волков, мускусных быков. Однако эти два посетителя ничего не замечали: они были влюблены друг в друга, к тому же только что поссорились. Они подошли к волкам и лисицам и остановились возле клетки с животным, очень похожим на собаку. — Другие, другие! Вы вечно рассуждаете о чувствах других, — произнес Кромарти. Его спутница не отвечала. Тогда он продолжал: — Вы говорите: один чувствует то, другой чувствует это. Вы вечно рассуждаете о том, что чувствуют или должны чувствовать другие. Я предпочел бы, чтобы вы забыли о других и поговорили о себе, но мне кажется, что вам потому приходится распространяться о чужих чувствах, что сами вы их лишены. Зверь напротив них не был привязан. С минуту он внимательно разглядывал посетителей, потом сразу позабыл об их существовании. Он обитал в ограниченном пространстве и не вспоминал о внешнем мире, где подобные ему создания метались в клетках. — Если причина именно такова, — произнес Кромарти, — я не вижу оснований, почему бы вам не заявить об этом открыто. Было бы честнее сказать, что вы ничего ко мне не чувствуете. Нечестно было сначала говорить, что вы любите меня, а затем утверждать, что вы христианка и любите всех одинаково. — Вздор, — возразила девушка, — вы знаете, что это вздор. Мои христианские взгляды тут ни при чем, просто я многих люблю. — Вы не можете сильно любить многих, — прервал ее Кромарти, — вы не можете любить чужих людей, как, к примеру, своих тетушек. Никто этого не может. Нет, вы просто никого не любите по-настоящему. Вы это придумали, потому что не имеете мужества признать правду. — Я знаю, кого я люблю и кого нет, — отрезала Жозефина. — Если вы будете настаивать на том, чтобы я выбрала между вами и кем-нибудь другим, с моей стороны будет глупостью уступить вам. ДИНГО Canis familiaris var.[18 - Собака обыкновенная (лат.).] Новый Южный Уэльс, Австралия — Бедный маленький динго, — сказал Кромарти, глядя на табличку. — Они запирают здесь животных, находя слишком неубедительные доводы. Это же обыкновенная собака. Динго повизгивал и махал хвостом. Он знал, что о нем говорят. Жозефина повернулась к клетке, и ее лицо при виде животного смягчилось. — Думаю, здесь желали собрать представителей различных видов, даже если это обыкновенная собака. Они оставили динго, подошли к следующей клетке и остановились против нее, разглядывая обитавшее в ней животное. — «Борзая собака», — прочла Жозефина. Она рассмеялась, собака поднялась и отошла прочь. — А вот это волк, — сказал Кромарти, когда они прошли еще чуть дальше. — Другая собака в клетке… Уступить мне… Да вы сошли с ума, Жозефина, если так говорите. Но это показывает, что в любом случае вы меня не любите. Если бы вы меня любили, было бы все или ничего. Вы не можете одновременно любить многих. Я знаю, что люблю вас, и другие, естественно, являются моими врагами. — Какой вздор! — воскликнула Жозефина. — Если я люблю вас, а вы — меня, — продолжал Кромарти, — это значит, что вы единственный человек, который мне не враг, как и я — вам. Глупо просто уступать мне! Да, это было бы глупо, если бы вы вообразили, что любите, когда на самом деле этого нет, и я был бы глуп, утверждая это. Если любишь человека, нет необходимости просто уступать. Вам следовало бы носить доспехи! — Здесь только одни домашние собаки? — спросила Жозефина. Они направились вместе к клеткам со львами, и Жозефина стиснула в своих ладонях руку Джона. — Доспехи! Не вижу в этом смысла. Я не в состоянии огорчать людей, которых люблю, поэтому я не могу жить с вами или сделать что-нибудь еще в этом роде. Джон ничего не ответил, только пожал плечами, отвел взгляд и потер кончик носа. Они медленно брели от одной клетки со львами к другой, пока не подошли к тигру: тот безостановочно метался взад и вперед, поворачивал к посетителям свою большую пеструю голову и бесцеремонно оглядывал их, с непереносимой фамильярностью почти касаясь торчащими усами кирпичной стены. — Вот как они расплачиваются за свою красоту, бедные животные, — сказал Джон, немного помолчав. — Вы знаете, это как раз доказывает правоту моих слов. Человечество жаждет получить все красивое и запереть, и затем люди тысячами приходят посмотреть на медленное умирание. Вот причина того, почему люди скрывают свои качества и живут под маской. — Я ненавижу вас, Джон, и все ваши идеи. Я люблю эти славные создания — или большинство из них, — но я не в состоянии вам помочь, если вы тигр, а не человеческое существо. Я не сумасшедшая, я могу доверять людям, что бы они ни чувствовали, и сама смогу разделить с кем-нибудь любое из своих чувств. Я не имею в виду, что я христианка, — хотя это лучше, чем страдать манией преследования и высокомерно унижать меня за то, что я обожаю своего отца и тетю Эли. Надо сказать, что мисс Лэкетт не казалась особенно уязвленной высокомерием Джона, когда говорила это. Наоборот, ее глаза сверкали, лицо раскраснелось, она глядела прямо и властно, постукивая по каменному полу острым носком ботинка. Кромарти раздражало это постукивание, он пробормотал несколько слов так тихо, что Жозефина их не расслышала. Единственное слово, которое она разобрала, было «высокомерие». Она сердито спросила его, что он сказал. Джон рассмеялся. — Что толку говорить с вами, если вы впадаете в ярость, даже не выслушав, что я хотел сказать? — спросил он. Жозефина повернулась: она была бледна, но владела собой. Она впилась глазами в кроткого льва с таким бешенством, что не прошло и двух секунд, как животное встало и направилось в помещение позади клетки. — Жозефина, пожалуйста, будьте рассудительной. Или вы любите меня, или же нет. Если вы любите меня, вам ничего не стоит пожертвовать другими ради меня. Раз вы этого не делаете, это означает, что вы меня не любите и, следовательно, удерживаете подле себя только потому, что это тешит ваше тщеславие. В таком случае я предпочел бы, чтобы вы выбрали кого-нибудь другого для подобного занятия. Мне это не нравится, и в сходных обстоятельствах любой из старых друзей вашего отца будет более уместен, чем я. — Как вы смеете говорить о старых друзьях моего отца? — воскликнула Жозефина. Они помолчали. Затем Кромарти произнес: — В последний раз, Жозефина: хотите выйти за меня замуж и заслужить осуждение ваших родных? — Нет, глупый дикарь! — ответила Жозефина. — Нет, дикарь вы этакий! Можете вы понять, что так с людьми не поступают? Говорить с вами — только впустую тратить слова. Я сотни раз объясняла вам, что не могу сделать своего отца несчастным. Я не желаю быть выброшенной вон без гроша в кармане и стать зависимой от вас, когда вам даже не хватает денег, чтобы прожить одному, — и все это только для того, чтобы удовлетворить ваше тщеславие. Мое тщеславие! Уж не думаете ли вы, что моему тщеславию льстит наша влюбленность? Я с тем же успехом могла бы желать любви павиана или медведя. Вы Тарзан, воспитанный обезьянами. Вас следовало бы запереть в зоологическом саду. Здешняя коллекция без вас не полна. Не спрашивайте меня, почему я полюбила вас, — так случилось, но я не могу выйти замуж за Тарзана, я недостаточно романтична для этого. Я вижу, однако, что вы верите в то, о чем только что рассуждали. Вы убеждены, что человечество — ваш враг. Можете не сомневаться, если человечество вспомнит о вас, то только как о недостающем звене эволюции. Вас следует запереть и выставить здесь, в зоологическом саду, — я уже сказала вам это раз и повторяю еще раз, — между гориллой, с одной стороны, и шимпанзе, с другой. Наука от этого кое-что выиграет. — Хорошо, я уверен, что вы совершенно правы. Я сделаю все необходимое, чтобы меня поместили в клетку, — сказал Кромарти. — Очень признателен вам за то, что вы поведали мне правду обо мне самом. Он снял шляпу, попрощался и, слегка кивнув, пошел прочь. — Несчастный павиан! — прошептала Жозефина и вышла через турникет. Оба они были вне себя, но Джон Кромарти впал в такое отчаяние, что даже не мог сердиться. Он просто чувствовал себя несчастным и жалким. В свою очередь, Жозефина просто кипела. Она с удовольствием ударила бы Кромарти побольнее. В тот вечер Кромарти не мог сидеть спокойно. Он опрокинул мирно стоявшие на месте стулья, но скоро убедился, что для успокоения недостаточно просто крушить мебель. Тогда Кромарти принял единственное решение, до которого, можно поклясться, не додумался бы ни один человек в подобных обстоятельствах. Он решил всеми правдами и неправдами добиться, чтобы его выставили в зверинце как полноправный экспонат. Возможно, странного стремления во что бы то ж стало сдержать свое слово было достаточно. Но, безусловно, некоторые наши побуждения слишком причудливы и капризны, чтобы их можно было объяснить рационально. Этот человек был необычайно горд и упрям, и если приходила ему в голову какая-либо блажь, то дело у него заходило настолько далеко, что отступить он уже не мог. Попутно он говорил себе, что делает это, дабы сбить спесь с Жозефины. Если она любит его, этот поступок причинит ей страдания, а если она его не любит, то ему безразлично, где быть. «А может, она и права, — сказал он себе с усмешкой. — Может быть, я промежуточное звено эволюции, и зверинец — лучшее место для меня». Он взял перо и лист бумаги и сел писать письмо, хотя знал, что если осуществит свое намерение, то будет страдать. На короткое мгновение он подумал о том, как мучительно ему будет сидеть в клетке и переносить издевательства толпы. Но он рассудил, что это еще тяжелее для некоторых животных, чем для него. Тигры более горды, чем он, они больше, чем он, любят свободу, у них нет никаких развлечений, и климат для них слишком суров. В своей клетке он не испытает столько лишений. Он сказал себе, что сердце его спокойно и что он лишает себя свободы по собственной воле. Даже если ему не разрешат читать книги, он сможет наблюдать за посетителями с не меньшим интересом, чем они за ним. Таким образом Кромарти подбодрил самого себя, и мысль, как, должно быть, ужасно в клетке тиграм, настолько тронула его сердце, что собственная участь показалась ему не столь тяжкой. Он размышлял о том, что, в конце концов, его судьба так несчастна, что никакая перемена не может сделать ее еще хуже. Он потерял Жозефину, и ему будет легче перенести эту утрату, если придется подчиняться тюремной дисциплине. Укрепив свой дух такими рассуждениями, он обмакнул перо и написал следующее: «Милостивый государь! Я пишу вам, чтобы сделать вашему Обществу предложение, к которому, надеюсь, вы подойдете со всей серьезностью. Вначале мне хотелось бы упомянуть, что я хорошо знаю зоологические сады Общества и постоянно восхищаюсь ими. Помещения просторны, расположение зданий практично и в то же время удобно. В них представлены все виды фауны земного шара, и не хватает только одного весьма важного млекопитающего. Чем больше я думал об этом упущении, тем более странным представлялось оно мне. Исключить человека из коллекции земной фауны то же, что играть «Гамлета» без датского принца! То, о чем я упомянул, может на первый взгляд показаться не важным, поскольку коллекция составлена для осмотра и изучения ее людьми. Я допускаю, что человеческие существа можно свободно рассматривать, когда они прогуливаются в садах, но утверждаю также, что имеются убедительные причины для того, чтобы Общество выставило экземпляр, принадлежащий к человеческой породе. Во-первых, это пополнит коллекцию, и, во-вторых, даст возможность посетителям сделать сравнение, которое они не смогли бы сделать самостоятельно. Обыкновенный экземпляр человеческой породы, помещенный между орангутангом и шимпанзе, привлечет внимание всякого, кто зайдет в «Большой обезьяний дом». Именно так можно дать пищу для тысячи интересных сравнений, а ведь зоологический сад существует прежде всего для образования посетителей. Каждый ребенок будет расти, приобщаясь к теории Дарвина, и получит точное представление не только о своем месте в животном царстве, но также о том, на кого он походит и чем отличается от обезьян. Если бы мне позволили высказать свое мнение, я посоветовал бы показать такого человека как можно более точно, в естественных условиях его существования, то есть в обычной обстановке. Таким образом, его клетку следует снабдить столом, стульями и книгами. Небольшая спальня и ванная сбоку клетки дадут ему возможность удалиться, когда нужно, от публичного обозрения. Издержки для общества не должны быть велики. Чтобы доказать свои добрые намерения, я предлагаю в качестве экспоната себя и полагаю, что после известных размышлений мое предложение покажется заслуживающим внимания. Возможно, для вас может оказаться полезным нижеследующее описание моей внешности: Происхождение: шотландец. Рост: 5 футов 11 дюймов. Вес: 11 стон[19 - Английский фут составляет примерно 30,5 см; дюйм равен 2,5 см. Рост человека, таким образом, составляет 1 м 80 см. Стона — 14 английских фунтов, а один фунт равен 0,45 кг. Вес человека, следовательно, 63 кг.]. Цвет волос: темный. Глаза: голубые. Нос: орлиный. Возраст: 27 лет. Я буду счастлив дополнить информацию любыми сведениями, которые Общество сочтет нужными. Ваш, милостивый государь, покорный слуга Джон Кромарти». Выйдя и опустив письмо в почтовый ящик, Кромарти совершенно успокоился и стал ждать ответа с куда меньшей тревогой, чем любой другой молодой человек, оказавшийся в подобном положении. Было бы скучно описывать, как это письмо в отсутствии секретаря было получено его заместителем и как содержание его было доложено исполнительному комитету в следующую среду. Тем не менее небезынтересно отметить, что предложение Джона Кромарти, вероятнее всего, было бы отклонено, если бы не мистер Уоллоп. Этот человек преклонных лет был в натянутых отношениях со своими молодыми коллегами. Письмо Кромарти по какой-то причине вызвало у него приступ бешенства. — Это немыслимое оскорбление, — заявил он. — Здесь нет повода для смеха. Это безобразие должно быть и обязательно будет немедленно пресечено с помощью законных мер. Принять это предложение означает выставить Общество на посмешище. Его настойчивость заставила членов комитета взглянуть на дело с другой стороны. Один или два члена комитета стали в оппозицию к мистеру Уоллопу просто по привычке; председатель полагал, что предложение Кромарти может послужить отличной приманкой для публики и увеличить сборы за вход. Мистер Уоллоп потерпел поражение, и Кромарти отправили письмо, извещающее его, что комитет намерен принять его предложение и просит о личной встрече. Встреча состоялась в следующую субботу, причем за этот промежуток времени комитет проникся твердым убеждением в необходимости приобретения экземпляра Homo sapiens. Личная беседа прошла удачно, к обоюдному удовлетворению сторон, и доводы Кромарти были приняты без всяких колебаний. Они обсудили вопрос о еде и питье, об одежде, медицинской помощи и кое-каких предметах роскоши. Кромарти было разрешено заказывать пищу по своему усмотрению, иметь своего портного, пользоваться услугами своего врача и принимать своих друзей. Он получил также разрешение управлять собственными доходами, которые составляли 300 фунтов в год, и иметь в своей клетке книги и письменные принадлежности. Общество, со своей стороны, условилось с ним, что он не будет снабжаться газетами или журналами, что он не станет разговаривать с посетителями сада и обязан будет подчиняться установленной дисциплине, как если бы он был обыкновенным экспонатом. Через несколько дней для него подготовили клетку. Она находилась в «Обезьяньем доме», и за нею была устроена спальня с ванной и умывальником. Кромарти принимали в следующее воскресенье после обеда, в клетку его проводил сторож Коллинс, который смотрел также за орангутангом, гиббоном и шимпанзе. Коллинс пожал Кромарти руку и обещал сделать все, чтобы он не испытывал никаких неудобств, но было видно, что сторож смущен, и, как это ни странно, его смущение со временем так и не прошло. Его отношение к Кромарти оставалось формальным, но отличалось безукоризненной вежливостью, на что Кромарти, надо отметить, отвечал тем же. Клетка была тщательно вычищена и продезинфицирована, пол выстлали ковром, посередине стоял стол, за которым Кромарти обедал, в углу уместилось кресло, а рядом с ним — ящик с книгами. За исключением сетки спереди и с боков, отделяющей это жилище от клеток с шимпанзе справа и орангутангом слева, ничто не отличало его от обычного кабинета. А спальня выглядела просто великолепно, в ее обстановке было предусмотрено все, что нужно для комфорта. Французская кровать, гардероб, зеркало и туалетный столик создавали впечатление, будто жилец у себя дома. Джон Кромарти весь воскресный вечер распаковывал свой багаж, включая книги, поскольку он хотел, чтобы доступ посетителей к нему открылся уже с понедельника. Ему дали керосиновую лампу, так как электрическое освещение еще не было проведено в эту клетку. Немного передохнув после разборки вещей, он огляделся и нашел свое положение довольно странным. Справа от него в слабо освещенной клетке беспокойно двигался шимпанзе; с другой стороны помещался орангутанг, которого нельзя было разглядеть, так как он прятался в углу. Снаружи стояла непроглядная тьма. Кромарти был заперт. Время от времени слышались крики различных зверей, и изредка он мог определить, чей это крик. Несколько раз он различал вой волка и рычание льва. К ночи крики и вой диких зверей стали громче и настойчивей. Расставив книги и улегшись в постель, Кромарти долго лежал без сна, прислушиваясь к непривычным звукам. Вой смолк, но он ждал, когда раздастся смех гиены или рев гиппопотама. Рано утром его разбудил Коллинс, пришедший спросить, что подать на завтрак и ланч; сторож сообщил, что работники уже готовятся поставить табличку перед клеткой. Кромарти просил разрешения взглянуть на нее, и Коллинс ее принес. На ней значилось: ЧЕЛОВЕК. Homo sapiens Этот экземпляр, родившийся в Шотландии, был пожертвован Зоологическому обществу мистером Джоном Кромарти. Посетителей просят не раздражать Человека замечаниями личного характера. Позавтракав, Кромарти застелил постель и стал читать «Золотую ветвь»[20 - «Золотая ветвь» (1890) — знаменитый труд Дж. Фрэзера (1854–1941), выдающегося ученого, представителя «кембриджской антропологической школы». В своем фундаментальном исследовании за обширной массой разнородного мифологического материала Фрэзер выявил внятную логику ритуала, тем самым показав, какие возможности таит изучение современной наукой примитивных форм мышления. Он также доказал существование типологических связей между мифологиями разных народов. В частности, христианский миф об умирающем и воскресающем боге в интерпретации Фрэзера оказывался всего лишь одним из огромного множества подобных мифов, созданных мифологическим сознанием. Фрэзер полагал, что в нашем скептическом и теоретизирующем интеллекте сохраняются следы мифологического миропонимания, и примитивное окрашивает наше поведение постольку, поскольку оно не подавлено цивилизацией.]. До полудня в «Обезьяний дом» никто не заходил, потом появились две маленькие девочки; они заглянули в клетку Кромарти, и младшая спросила сестру: — Что это за обезьяна? Кто это? — Я не знаю, — ответила старшая девочка, затем добавила: — Думаю, это человек. — Он очень похож на дядю Бернарда, — сказала младшая. Они обиженно посмотрели на Кромарти и отошли к клетке с орангутангом, их старым приятелем. Взрослые, приходившие всю вторую половину дня, в растерянности читали надпись, иногда даже вслух, и многие, бросив испуганный взгляд на клетку, уходили. Все, казалось, испытывали неловкость, за исключением веселого коротышки, появившегося перед самым закрытием. Сначала он долго смеялся, потом, словно испытав потрясение, опустился на скамью, просидел минуты три-четыре, поднялся, снял шляпу перед Кромарти и вышел из «Обезьяньего дома», повторяя вслух: «Великолепно! Изумительно! Браво!» На следующий день было много народу, но люди не толпились перед клеткой. Один или двое сфотографировали Кромарти, но отныне он взял себе за правило не смотреть через решетку, так что часто даже не знал, есть перед клеткой кто-нибудь или нет. Внутри все было очень комфортабельно, и он почти радовался, что поселился здесь. А еще он спрашивал себя теперь, что думают о нем его близкие. Он любил Жозефину, а отныне навсегда разлучен с ней. Перестанет ли он когда-нибудь сожалеть об этом? И если да, то сколько для этого потребуется времени? Вечером его выпустили, и он гулял в одиночестве по саду. Он попытался пообщаться с одним-двумя животными, но они не обращали на него внимания. Вечер был прохладный и свежий, и он был доволен, что выбрался из душного «Обезьяньего дома». Он чувствовал себя странно: он один в зоологическом саду в такой час, и ему придется возвращаться в клетку. На следующий день, сразу же после завтрака, «Обезьяний дом» быстро заполнился посетителями. Все шумели, а некоторые настойчиво окликали Кромарти. Ему не составляло особого труда не обращать на них внимания и не встречаться с ними взглядом, но он был не в состоянии отогнать от себя мысль, что они там, снаружи. В одиннадцать часов сторож вынужден был привести четырех полицейских, которые стали по двое у каждой двери, чтобы сдержать напор толпы. Людей заставили выстроиться в очередь и медленно двигаться вперед. Это повторялось изо дня в день, тысячи людей стремились увидеть «Человека», который отворачивался от них, прежде чем им удавалось хотя бы поймать его взгляд. Коллинс утверждал, что столько народу и по праздничным дням не бывало. Кромарти не испытывал никаких неудобств; он съедал свой завтрак, закуривал сигару и раскладывал пасьянс, но днем ему становилось не по себе, и он испытывал желание пойти прилечь в своей спальне. Он считал, однако, что это будет признаком слабости, а потому воздерживался. Но самым неприятным было поведение его соседей, тем более что оно всех смешило, — шимпанзе с одной стороны и орангутанг с другой подходили к отделяющим их стенам и проводили целые дни, пристально глядя на него. Конечно, они только подражали публике, но это добавляло мучений бедному Кромарти. Наконец длинный день кончался, толпа расходилась, сад запирался, и тогда являлся новый сюрприз: два его соседа не желали удаляться. Напротив, они прижимались к решеткам и начинали трясти их, показывая ему зубы. Кромарти слишком устал, чтобы оставаться в клетке, он пошел в спальню и лег на кровать. Когда через час он вернулся, шимпанзе и орангутанг были на своих местах и приветствовали его сердитым рычанием. Сомнений не было: они угрожали ему, и Кромарти не понимал, по какой причине, пока пришедший позже Коллинс все ему не разъяснил. — Обезьяны ревнуют, — сказал он, — потому что вы привлекаете такую большую толпу. И он предупредил Кромарти, что следует быть осторожным и не приближаться к животным. Они вырвут ему волосы и убьют его, если смогут до него дотянуться. Вначале Кромарти с трудом ему поверил, но впоследствии, лучше узнав характер своих соседей, он убедился, что сторож прав. Кромарти понял, что все обезьяны, слоны и медведи так же ревнивы, как люди. Вполне естественно, что животные, которых публика подкармливала, чувствовали обиду, когда к ним не подходили, так как они все прожорливы. У волков ревность была другого рода: они помнили отдельных людей, и если их избранник пренебрегал ими ради соседа, сердились. Только большие кошки, львы и пантеры, казалось, не были подвержены этой унизительной страсти. Живя в клетке, Кромарти постепенно научился узнавать всех зверей, так как каждый вечер он гулял после закрытия сада, и ему часто разрешали заходить в другие клетки. Больше всего он был изумлен тем, как по-разному звери воспринимали его и сторожа. Едва появлялся сторож, как животное сразу обращало на него внимание, тогда как Кромарти редко удостаивался хотя бы взгляда. Большинство обитателей зоосада проявляли к нему безразличие. Со временем он понял, что они относились к нему так же, как друг к другу. И его поразило, что они считают его таким же экспонатом, как самих себя. Это открытие так потрясло Кромарти, что он поверил в то, что звери обладают необычными способностями, хотя и не мог этого доказать, а тем более объяснить, как это знание могло распространиться среди столь разнородного собрания животных. Наблюдая за звериным общением, Кромарти обратил внимание на то, что не только они по-разному относятся к нему, но и он к ним. Чаще всего он определял это отношение словами «циничное равнодушие», добавляя, что это, по-видимому, врожденное. У жильцов зоосада оно обычно выражалось в полнейшем безразличии, но порою и в чем-то среднем между пренебрежительным зевком и демонстрацией клыков. Кромарти считал интересными именно эти темные стороны поведения животных. Естественно, звери ничего не могли сказать ему, и поэтому было трудно узнать их привычки в этой искусственной обстановке. Лишь те, что жили семьями или колониями, казалось, чувствовали себя свободными, однако друг с другом они общались так, как привыкли на воле. К человеку они выказывали совершенно другое отношение, но Кромарти в их глазах не был человеком. Он мог пахнуть, как люди, но они видели, что он вышел из клетки. В течение всей этой недели толпы ежедневно собирались вокруг «Нового Обезьяньего дома» и хвост желающих увидеть Кромарти был длиннее, чем у кассы театра Друри-Лейн перед премьерой. Тысячи людей платили за вход в зоологический сад, часами терпеливо ожидая, чтобы поймать взгляд нового существа, приобретенного Обществом; и никто не уходил разочарованным, по крайней мере, никто этого не показывал. Ведь всякий выносил из своего посещения то, что так необходимо всем: новую тему для разговоров, нечто такое, о чем каждый мог иметь свое мнение, а именно — человек в зверинце. Дискуссию о нем вели не только те, кому посчастливилось взглянуть на него. Разговоры о нем велись повсюду: в каждой гостиной, в каждом поезде, на страницах всех газет Англии. Над Кромарти острили на публичных обедах, в мюзик-холлах, и карикатуры на него, часто весьма шутливые, не сходили со страниц «Панча»[21 - «Панч» — старейший английский юмористический журнал.]. Ему посвящали проповеди, и член рабочей партии заявил в палате общин, что когда трудящиеся возьмут власть в свои руки, то богатые будут помещены «рядом с человеком в зоологическом саду, где им самое место». Наиболее странным было то обстоятельство, что хотя одни считали, что человека можно показывать в зверинце, другие — что нельзя, за целую неделю не нашлось и десятка тех, кто считал это безнравственным. Кромарти абсолютно не заботила эта дискуссия, темой которой был он сам; мнения людей значили для него не больше, чем если бы он был настоящей обезьяной в клетке. Они значили для него даже меньше, так как понимай обезьяны то, что тысячи людей говорили о них, они также раздулись бы от гордости, как теперь страдали от ревности, видя, что их сосед собирает огромные толпы народа. Кромарти сказал себе, что отныне его нисколько не интересует мир людей. Когда он смотрел сквозь решетку на возбужденные лица посетителей, наблюдавших за ним, ему приходилось делать усилие, чтобы прислушаться к разговорам о себе, но через некоторое время помимо своей воли он становился рассеян, так как ни люди, ни их мнения его не интересовали. И вот когда он самодовольно убеждал себя в этом, одна мысль, пришедшая ему внезапно в голову, привела его в такое беспокойство, что он с минуту озирался, словно сбитый с толку, а затем в страхе устремился в свое убежище, в свою спальню, чего раньше никогда не делал, по крайней мере, так поспешно. — Что, если я увижу Жозефину между ними? — спросил он себя вслух и до того явственно вообразил, как она приходит, что ему показалось, будто он видит, как она появляется в «Обезьяньем доме» и останавливается у решетки. «Что мне тогда делать? — размышлял он. — Ничего. Что мне ей сказать? Тоже ничего. Нет, я не должен говорить с ней, я не хочу видеть ее. Когда я ее увижу, я сяду в кресло и буду смотреть в пол, пока она не уйдет, — конечно, если у меня хватит сил. Что со мной будет, если она придет? Может быть, она станет приходить ежедневно, будет смотреть на меня сквозь решетку и вдобавок еще окликнет и оскорбит меня, как это делают некоторые. Как я это перенесу?» Затем он подумал: «А зачем ей приходить?» — и начал убеждать себя, что для ее прихода нет никаких причин и что он напрасно так испугался, — но это не помогло. — Нет! — произнес он наконец, качая головой, — я чувствую, что она придет! Жозефина вольна прийти куда хочет, и однажды, выглянув, я увижу что она стоит перед клеткой. Рано или поздно это случится. Затем Кромарти спросил себя, какие обстоятельства заставят Жозефину смотреть на него. Зачем она придет? Для того ли, чтобы насмехаться над ним, или же потому, что теперь, когда уже поздно, она раскаивается, что послала его сюда? «Нет! — решил он. — Нет, Жозефина никогда не раскается, а если раскается, то никогда не признается в этом. Если она придет сюда, то только для того, чтобы оскорбить меня еще сильнее, чем она это делала обычно; она придет мучить меня, потому что это ее забавляет, и я завишу от ее сострадания. Боже, у нее нет ко мне сострадания!» Теперь Кромарти, еще полчаса тому назад столь гордый своим полным безразличием к человечеству и к его мнениям, начал плакать и стонать, как ребенок, спрятавшись в своей спальне. Он просидел на краю постели с четверть часа, закрыв лицо руками, и слезы стекали по его пальцам. Его неотступно терзал новый страх, он твердил, что не может чувствовать себя в безопасности, так как Жозефина принесет пистолет и застрелит его через решетку. Затем он стал думать, что ей нет до него дела, и если она придет к нему, то только оттого, что любит быть на виду и чтобы услышать, как о ней говорят друзья, и увидеть свое имя в газетах. Наконец он привел себя в порядок, умылся, осушил глаза и вернулся в клетку, перед которой за время его отсутствия, как легко себе представить, собралась громадная толпа, с нетерпением ожидавшая его появления. И тут можно было снова убедиться в том, как Кромарти якобы не считался с людьми и их мнением. Едва он вступил в клетку на виду у публики, как немедленно превратился из смешного, несчастного существа, морщившегося, чтобы сдержать слезы, в абсолютно спокойного и вполне владеющего собой человека, не выказывающего волнения. Разве это спокойствие не свидетельствовало о том, что ему нет дела до людей? Потому ли, что он не заботился о человечестве, совершал он над собой эти усилия, глотая комок, который подкатывал к горлу, сдерживая слезы, готовые хлынуть из глаз, хмуря брови и словно бы раздумывая: делает ли он все это потому, что не заботится о человечестве? Странное обстоятельство: Кромарти в течение трех недель считал, что Жозефина непременно должна нанести ему визит. В продолжение этих трех недель не было минуты, чтобы он не думал об этой девушке, не было ночи, когда она не снилась бы ему. Но ему ни разу не пришло в голову, что он не увидится с нею. Он говорил себе тысячи раз: «Мы расстались навсегда» — и ни разу не спросил себя: «Почему я это говорю?» Однажды вечером он даже прошел тем же путем, которым ходили они с Жозефиной, от одной клетки к другой, как в день их разрыва. Но теперь все эти сантименты были от него так далеко, а он сам, осмеянный, забытый, разрезал страницы книги Мюди[22 - Книга, которую собирается читать Кромарти, взята в одной из публичных библиотек, основанных Чарльзом Мюди (1818–1890); он открыл первую библиотеку с читательским абонементом в Лондоне в 1852 г. С годами подписка на абонемент Мюди стала восприниматься как знак благопристойности и благонадежности, поскольку Мюди руководствовался жесткими моральными критериями при отборе книг для подписки, — настолько жесткими, что в начале 1900-х гг. в них видели цензуру. То, что Кромарти читает книгу Мюди, означает, таким образом, что он — добропорядочный член общества и не очень состоятелен. Для автора это скорее повод подчеркнуть свое ироническое отношение к герою.], и его не переставал тревожить страшный вопрос: «Когда она придет? Сейчас, сегодня или, может быть, завтра? Придет ли на этой неделе или в этом месяце?» Сердце его затрепетало, когда он понял, что никогда не узнает о дне ее прихода и никогда не будет к нему готов. Со своими тревогами Кромарти походил на крестьянина, приехавшего в город на другой день после закрытия ярмарки: Жозефина заходила взглянуть на него в тот день двумя часами раньше, чем он вообще начал думать о ней. Придя в зоологический сад, Жозефина не отдавала себе ясного отчета, зачем она здесь. С того дня, как она узнала об «отвратительном поступке», который совершил Джон, она ежедневно клялась себе, что никогда больше его не увидит и даже не станет думать о нем. Но каждый день она только о нем и думала, и каждый день гнев толкал ее отправиться в Риджент-парк, и мысли ее постоянно возвращались к тому, как бы ей получше наказать Кромарти за такое поведение. Вначале это было для нее непереносимо. Она узнала новость от отца за завтраком, когда он читал «Таймс», а она молча сидела за столом, следя за тем, чтобы яйца были сварены как положено, ибо отец ее любил аккуратность, и разливала кофе. Позавтракав, Жозефина нашла «Таймс» и прочла статью «Редкое приобретение Зоологического общества». Она сказала тогда себе, что никогда не забудет и не простит нанесенной ей обиды, и что пока она сидела за завтраком, она повзрослела на несколько лет. С течением времени Жозефинина ярость не утихала; нет, она возрастала и за день проходила до двенадцати, а то и более фаз. Она то смеялась над бедным глупым Джоном, то удивлялась тому, как он нелепо рассудил, где его место, то обращала свое негодование против Зоологического общества, допустившего такое оскорбление благопристойности, то с горечью думала о безрассудстве человечества, которое охотно принимало участие в грустном спектакле, где несчастный Джон играл такую роль, и тем ставило себя на одну доску с ним. Снова она вспоминала о его тщеславии, которое довело его до этого состояния. Без сомнения, он хотел, чтобы все заговорили о ней, Жозефине. Конечно, Джон сделал это исключительно ей в отместку. Но он выбрал для этого неудачный способ. Она действительно пойдет в зверинец и покажет ему, что ей нет до него дела; нет, лучше: она посетит его соседку-обезьяну. Так она наилучшим образом продемонстрирует свое безразличие к нему и превосходство над грубой толпой. Ничто не заставит ее взглянуть на такое низкое существо, как Джон. Она не могла отнестись к его поступку с безразличием. Это было хорошо продуманное оскорбление, но, к счастью, страдает он один, так как она всегда была о нем дурного мнения, и его последняя выходка ничего не изменила. Право же, он значил для нее не больше, чем любое животное в зверинце. Так мисс Лэкетт ходила по замкнутому кругу, то призывая мщение на Кромарти, то клянясь себе, что ей дела нет до него и что она никогда не беспокоилась и не станет беспокоиться о нем. Но чтобы она ни говорила, она не могла думать ни о чем другом. По ночам она лежала без сна, говоря себе то одно, то другое и, десять раз меняя свое мнение, ворочалась на постели. В таких терзаниях провела она первые трое или четверо суток. Было нечто, ранившее мисс Лэкетт еще больше, чем поступок Кромарти, — это было сознание ее собственной низости и вульгарности. Все, что она чувствовала, все, что она говорила, было вульгарно. Ее озабоченность Кромарти была вульгарна, и всякое чувство к нему было унизительно. Действительно, после первых тяжелых дней она готова была простить его, но она не могла простить себя. Все ее самоуважение восставало против этого, она ведь знала, что она не была беспристрастной. Она оскорбила сама себя сильнее, чем это могли сделать бесчисленные толпы, глазеющие на Кромарти. Она сделала вывод, что глубоко разочарована в себе, и подивилась, как это она так долго не подозревала о подобных сторонах своего характера. Когда она обратила свой гнев и презрение против себя самой, то решилась наконец отправиться посмотреть на Джона или, точнее, на шимпанзе рядом с ним, так как она повторяла себе, что не будет смотреть на Кромарти, потому что не вынесет этого. Она окончательно утвердилась в своем намерении при мысли, что он почувствует себя наказанным, когда встретит ее взгляд, полный холодного презрения. Все вышло совсем не так, как того ожидала мисс Лэкетт. Перед «Обезьяньим домом» собралась толпа, и лишь только Жозефина приблизилась, как оказалась в конце очереди жаждущих взглянуть на «Человека». Со всех сторон до нее долетали шутки в его адрес, впрочем, вполне приличные, так как среди посетителей было больше женщин. Очередь продвигалась вперед весьма медленно. Наконец когда Жозефина оказалась в самом здании, она не смогла выполнить свое намерение и смотреть только на обезьян, так как, едва взглянув на них, вынуждена была закрыть глаза, чтобы сдержать тошноту. Очень скоро она оказалась перед самой клеткой Кромарти и стала растерянно его разглядывать. В это время он ходил взад-вперед по клетке (занятие это отнимало у него гораздо больше времени, чем он мог предположить), но Жозефина не решалась заговорить с ним и боялась, что он ее увидит. Он вышагивал взад и вперед за проволочной решеткой, сцепив руки за спиной и опустив голову, пока не доходил до угла, где поворачивался на каблуках и поднимал голову. Его лицо ничего не выражало. Удаляясь от клетки, мисс Лэкетт получила еще один удар, так как случайно посмотрела в сторону, и ее взгляд остановился на орангутанге. Это животное в безутешном горе сидело на полу, в его спутанном и всклокоченном длинном красноватом мехе застряла солома. Его глубоко сидящие коричневые глаза смотрели на нее в упор, черные ноздри раздувались. Так вот на какое животное походил ее возлюбленный! Вот с этим-то меланхоличным Калибаном[23 - Калибан — персонаж романтической драмы Уильяма Шекспира «Буря» (1612). Уродливый дикарь, воплощение сил зла, которого подчиняет себе маг Просперо.] сравнивали его посетители! Так эта чудовищная уродливая обезьяна — подходящая компания для человека, которого она считала своим возлюбленным! Для человека, за которого она собиралась замуж! Мисс Лэкетт тихонько выскользнула из «Обезьяньего дома», полная отвращения и стыда. Ей было стыдно за все за свои чувства, за свою слабость, из-за которой Джон дошел до этого. Ей было стыдно за зрителей, за себя, за весь грязный мир, где существовали люди и животные, похожие на них. К ее стыду примешался страх, возраставший с каждым ее шагом. Она боялась, что ее узнают, и на всех прохожих смотрела с беспокойством. Даже выйдя из сада, она не почувствовала себя в безопасности, так что села в наемный автомобиль, но продолжала поминутно поглядывать в боковое стекло. Никто ее не преследовал. «Слава богу, все хорошо! Опасность миновала», — подумала она, хотя и не могла признаться себе, какой именно опасности остерегалась. Быть может, она боялась, что ее тоже запрут в клетке… На следующий день мисс Лэкетт почти избавилась от болезненного впечатления, оставшегося у нее после посещения зверинца, и главным образом чувствовала облегчение, что это осталось в прошлом. «Никогда больше я не совершу подобного безрассудства! — подумала она. — Никогда больше не подвергну себя такому ужасному риску. Никогда больше не стану думать об этом бедняге, так как мне это не нужно. Справедливости ради надо было сходить туда и посмотреть на него, хотя бы тайком. Было бы трусостью не пойти, это не в моем характере. Но будет трусостью и пойти снова. Это будет слабость После того, как я удовлетворила свое любопытство, необходимо его подавить. Теперь я знаю самое худшее, и мне следует обо всем забыть. Если отправлюсь туда снова, то это будет больно для меня и несправедливо по отношению к нему, так как он может меня узнать; если он проведает о том, что я приходила дважды, то станет питать ложные надежды. Он может решить, что я хотела поговорить с ним. И будет далек, очень далек от истины! Думаю, он сошел с ума. Я уверена, он лишился рассудка. Я это чувствую. Говорить с ним — все равно что общаться с сумасшедшими родственниками, которых видишь раз в году. Но, к счастью, мои намерения не противоречат моему долгу: я не должна его видеть, меня даже страшит эта мысль. Больше нечего говорить об этом». Не часто случалось, что мисс Лэкетт была до такой степени уверена в своей правоте, и не часто, добавим мы, обстоятельства ее к этому принуждали. Она целую неделю снова и снова твердила себе одно и то же, но, несмотря на это, ей все никак не удавалось забыть про Кромарти или хотя бы изгнать его из своих мыслей на час или два. На четвертый день после посещения зоологического сада случилось так, что генерал Лэкетт давал званый обед, на котором Жозефина выполняла роль хозяйки. Некоторые из гостей были молоды, и один или два почувствовали себя неважно. Так как генерал непредусмотрительно отпустил своего шофера на этот вечер, то, естественно, в подобных обстоятельствах его дочь предложила развезти своих юных друзей по домам. Один из них жил во Фроньеле, двое других на Серкус-роуд, в Сент-Джонс-Вуде[24 - Фроньель и Сент-Джонс-Вуд — районы в северо-западной части Лондона.]. Мисс Лэкетт поехала обычным маршрутом от Итон-сквер к Парк-лейн, затем по Бейкер-стрит, Лорд-стрит и Финчли-роуд до Фроньеля, а оттуда отвезла своих двух спутников обратно на Серкус-роуд. Распрощавшись со своими спутниками, на обратном пути она почувствовала неясное беспокойство. Жозефина медленно направилась к станции Бейкер-стрит, все время думая о Кромарти. Видимо, это и заставило ее машинально свернуть налево и поехать по Внешнему кольцу. Ведя автомобиль, она испытывала смущение; она выбрала эту дорогу только потому, что хотела развеяться. Все ее мысли были о том, что Кромарти там, в зоологическом саду. Она устала, и катанье развлекало ее. Через несколько минут она подъехала к зоологическому саду. Проехав над туннелем, она очутилась у главного входа, совсем близко от «Нового обезьяньего дома», расположенного, как она знала, рядом с Маппин-террас. Жозефина вышла из автомобиля и пошла к ограде, которая оказалась слишком высока, чтобы можно было заглянуть внутрь, а когда девушка подтянулась на руках, то не увидела почти ничего, только густую тень вечнозеленых растений, угол Маппин-террас сквозь просвет между ними — и темный силуэт под луной. Она смотрела на него, и ей на секунду показалось, что он ей знаком. У нее устали руки, и она соскользнула вниз. — Джон, Джон, почему вы здесь? — спросила она громко. Через несколько минут она увидела приближающегося к ней полицейского; тогда она села в автомобиль и медленно отъехала прочь. Миновав главный вход, она снова повернула и снова увидела Маппин-террас. — Конечно, это Вавилонская башня, — произнесла она вслух. — Все это хозяйство — как Ноев ковчег[25 - Бытие, 6:14–19; 8:16–17.]. О, проклятие! В ее глазах стояли слезы, и уличные фонари виделись ей в радужном ореоле. Но она сказала себе, что нужно уезжать отсюда прочь. В эту ночь она не могла заснуть, не в силах отогнать от себя тяжелые мысли. Другими словами, у нее недоставало сил справиться с навалившимися на нее бедами; она видела их во всей полноте, во всем их неприкрытом ужасе, они были так велики, что не укладывались в привычные рамки. Если бы мисс Лэкетт могла сказать себе: «Я любила Джона, а теперь считаю его сумасшедшим. Какая ужасная трагедия, очень больно думать о безумце, я так жестоко разочаровалась в любви. Это самое глубокое разочарование, которое может постигнуть девушку в моем положении и т. д.», — если бы она могла сказать это, то она нашла бы верный способ облегчить свои страдания. Отыскав причину в таких расхожих понятиях, как помешательство и разочарование в любви, она вскоре стала бы ощущать всего лишь небольшое волнение. Но она могла думать только о Джоне Кромарти, о его лице, голосе, манерах, походке; об особенной клетке, где она видела его в последний раз, о запахе обезьян, об издевательских смешках в толпе и о собственном одиночестве и несчастье, причиной коих был Джон. Одним словом, Жозефина думала только о своем страдании и не думала о том, как оно называется. А подобрать название своей боли — первое средство избавиться от нее. В три часа ночи она встала с постели и направилась в столовую, где нашла флягу с портвейном, бутылку виски и немного оливок. Она налила себе стакан портвейну и выпила его, но его сладкий вкус был ей противен; тогда она отставила портвейн и взялась за виски. Проглотив полстакана неразбавленного напитка, она почувствовала себя гораздо спокойнее. Она выпила еще стакан, поднялась к себе в комнату, бросилась на постель и сразу же погрузилась в тяжелый хмельной сон. За эти дни Кромарти, конечно же, отделался от своего страха увидеть Жозефину. Его больше мучила мысль, что он в ее власти, то есть что она вольна посетить его, когда захочет, и простоять перед клеткой, сколько захочет. Материальные условия его жизни совсем не изменились, только число желающих увидеть его значительно уменьшилось, и из четырех полицейских было оставлено лишь двое. По прошествии недели остался только один полицейский, но поскольку толпа редела с каждым днем, то в обязанности стража порядка скорее входила охрана Кромарти, так как некоторые личности держали себя крайне заносчиво. Действительно, с Кромарти уже произошли две неприятности, и не только словесного характера. В течение этого времени мало что изменилось в его окружении, но из этого не следует заключать, что состояние духа Кромарти также оставалось неизменным. Мозг его работал в двух направлениях. В первую очередь, молодой человек постоянно вспоминал Жозефину и ждал ее прихода, и, так как круг его интересов в одиночестве сократился, он проводил дни, представляя себе, как она войдет, что скажет и т. д. Эти мысли о Жозефине посещали его так настойчиво, — даже во время чтения или занятий, — что он стал опасаться за свое здоровье. С другой стороны, быть может, потому, что, думая о Жозефине, он углубился в себя и стал застенчивым, зрители теперь раздражали его, а к животным в зверинце он испытывал что-то вроде отвращения. Это чувство еще сильнее обострилось от близости его непосредственных соседей — самки орангутанга и шимпанзе. Он чувствовал, что с каждым днем неприязнь его усиливается. Кромарти относился отрицательно к переоценке способностей животных, иными словами, он понимал, чем он от них отличается. Он не только собирал около себя большие толпы, чем его соседи, он еще и пренебрегал ими и обращался с ними так невежливо, что безусловно заслужил бы их неодобрение, если бы они были человеческими существами, такими же, как он сам. Это происходило бессознательно, вероятно, от недостатка воображения, так как в обычной жизни он был вполне воспитанным человеком. Оправдать его поведение можно только тем, что он искренне полагал, будто не обращать внимания на обезьян будет лучше всего, а Коллинс, его сторож, ни разу не говорил с ним об этом. Дело в том, что Коллинс никогда не чувствовал себя с Кромарти вполне свободно, кроме того, это был человек, защищавший свои собственные интересы: он очень ревниво относился к привязанности, которую испытывали к нему его старые фавориты — две обезьяны. Кроме того, он потерял гиббона, отданного другому сторожу, когда появился Кромарти, и нечего скрывать, что Коллинс предпочел бы обменять Кромарти на гиббона. С одной стороны, обезьяна причиняла ему меньше хлопот, а с другой — она никогда не стояла выше него на общественной лестнице. Мы должны отдать должное Коллинсу: он, кроме всего прочего, вообще любил животных. Однажды вечером, после особенно суматошного дня, Кромарти сидел в клетке, посасывая трубку, когда внезапно он заметил мисс Лэкетт, которая входила в пустой «Обезьяний дом». Это было назавтра после ночи, проведенной ею без сна. Утром она решила выяснить, сумасшедший Кромарти или нет, чтобы составить себе ясное и определенное мнение о случившемся, так как была убеждена, что, не разобравшись со здоровьем Джона, она, без сомнения, потеряет свое собственное. Однако, войдя в сад, она убедилась в невозможности повидаться с Кромарти наедине. Толпа, правда, не такая густая, как прежде, все утро окружала «Обезьяний дом». Между часом и двумя перед клеткой с человеком все же стояло несколько посетителей, что лишало ее возможности переговорить с ним. Тогда Жозефина сообразила, что единственный способ увидеть его одного — это дождаться, пока все уйдут, прийти к нему перед самым закрытием. Все эти задержки нарушили ее планы на день. Ее сердило, что ей пришлось отказаться от намерения позвать к себе свою старую школьную приятельницу леди Ребекку Джоэл и пойти пить чай к адмиралу Гошоуку, а потом отправиться с ними на прогулку. В последнюю минуту она послала записки с отказом, сославшись на головную боль и недомогание, а затем поняла, что до закрытия зоологического сада делать ей нечего. Провести столько времени в зверинце было невозможно. В довершение всего, небо заволокло тучами, поднялся ветер, и на землю стали падать снежные хлопья. Промокнув до нитки, она выбежала из зоосада и через несколько минут нашла наемный автомобиль. Очутившись внутри, она должна была сказать шоферу, куда ее везти. — Бейкер-стрит[26 - Бейкер-стрит — лондонская улица, где жил Шерлок Холмс, легендарный сыщик-самоучка, герой произведений Артура Конан Дойла (1859–1930), таких, как «Приключения Шерлока Холмса» (1892), «Воспоминания Шерлока Холмса» (1894) и др.], — произнесла она: это была одна из центральных улиц, и оттуда можно было легко добраться куда угодно. Вспомним, что именно это стало причиной, побудившей великого сыщика Шерлока Холмса выбрать себе здесь квартиру. Все станции метро — в двух шагах. Но доехать от зоологического сада до станции подземки на Бейкер-стрит недолго, и мисс Лэкетт приехала туда, так же смутно представляя, куда ей направиться и что предпринять, как когда она выбежала из зоосада. Убедившись, что за это время дождь закончился, она быстро пошла по Мэрилебон-роуд[27 - Мэрилебон-роуд — район Вестминстера к юго-западу от Риджент-парка, неподалеку от которого расположен Лондонский зоопарк. Район получил название по выстроенной в эпоху средневековья церкви, посвященной Деве Марии.], так как принадлежала к людям, которые не ротозейничают на улице. Она шагала без всякой цели, раздумывая над тем, что ей с собой делать, когда внезапно снова подул ветер и пошел дождь. Жозефина огляделась и нашла убежище в подъезде большого здания из красного кирпича. Это было заведение мадам Тюссо[28 - Заведение мадам Тюссо — знаменитый музей восковых фигур, основанный в 1835 г. в центре Лондона мадам Тюссо, урожденной Мари Грошальц (1761–1850). За двести лет существования музея в нем разместились тысячи восковых изображений знаменитостей — от членов королевской семьи, видных политических деятелей, художников, музыкантов и артистов до известных преступников.]. Ребенком она никогда не посещала этого прославленного паноптикума и заинтересовалась им теперь. Какой-то внутренний голос убеждал ее использовать эту случайную возможность, временно забыть о несчастье и развлечься. Она совершенно успокоилась и несколько часов подряд рассматривала фигуры самых прославленных людей нашего века и прошлых времен. Большей частью это были великие деятели времен королевы Виктории и последнего столетия. Посетителей было немного, но большие залы были полны, и повсюду, куда бы ни взглянула Жозефина, она видела знакомые лица. Мисс Лэкетт выпала честь быть представленной ко двору, но это не произвело на нее впечатления. Музей мадам Тюссо показался ей гораздо более величественным, чем королевский прием. Действительно, в одной части помещения были собраны все королевские семьи Европы в коронационном облачении. Все выглядели чопорными, надменными и скованными, и ей казалось, что это и в самом деле гости, ожидающие выхода хозяина. И может быть, в следующий миг отдернется занавес и выйдет Хозяин Хозяев. Жозефина не стала больше ждать и сбежала по ступенькам в Комнату ужасов. Было уже время идти в зоологический сад, если она хотела повидать Кромарти до закрытия. Она быстро прошла к «Обезьяньему дому» и увидела Кромарти, который сидел лицом к решетке клетки, словно ожидая ее. Когда она подошла, он вынул изо рта трубку и встал, возвысившись над ней, так как пол в клетке был выше, чем в коридоре, где она стояла. — Пожалуйста, сядьте! — сказала она и замолчала, не в силах произнести ни единого слова из тех, что собиралась сказать ему, когда шла сюда. Он послушно сел. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Наконец Жозефина решила привести свое намерение в исполнение и тихо проговорила: — Мне кажется, что вы сошли с ума. Кромарти кивнул головой; он погрузился в кресло, будучи не в состоянии ничего ответить. Жозефина подождала немного и продолжала: — Сначала я очень страдала из-за вас, так как думала, что кое-что из сказанного мною толкнуло вас на этот идиотский поступок, но теперь мне ясно, что мои слова не имели решительно никакого влияния, что вы совершенно безумны и что мне не стоит больше думать о вас. Кромарти вновь покачал головой. Жозефина с некоторым изумлением заметила, что он плачет, слезы катятся по его щекам и падают на пол клетки. Слезы Кромарти и его подавленное молчание рассердили ее. Ее охватил внезапный приступ гнева. Колокольчик зазвонил, указывая, что время закрывать сад, и она услышала, как какой-то, может быть, полицейский, разговаривает с кем-то за дверью. Жозефина пошла было прочь, но через минуту вернулась. Кромарти уходил, сморкаясь. — Вы сошли с ума! — сказала она ему; затем дверь открылась и вошел полицейский. — Поторопитесь, сударыня, а то вам придется провести тут всю ночь, — услышала она его слова, направляясь к выходу. Хотя посещение Жозефины причинило Кромарти боль, огорчался он не долго. Достаточно быстро он снова почувствовал себя хорошо и, раздумывая над тем, что она сказала и зачем приходила, он нашел в своих мыслях многое, что его утешило. Главное, все его тайное беспокойство о состоянии своего здоровья теперь рассеялось. Он вовсе не был убежден в том, что потерял рассудок, он говорил это просто потому, что так сказала Жозефина Лэкетт. Помимо всего, он был уверен, что она говорила это только оттого, что ей нравилось так думать. Если бы он действительно был безумен, она могла бы больше не думать о нем, а он был убежден, что ей это было необходимо. Кроме того, он пришел к мысли, что, если бы Жозефина верила в его безумие, она не появилась бы здесь, чтобы сообщить ему об этом. Даже Жозефине не доставила бы удовольствия такая бесчеловечность. Если бы она сочла, что следует предпринять какие-либо шаги, она бы отправилась к руководителям Общества и настояла на том, чтобы его осмотрел психиатр и в случае нужды признал его душевнобольным. Этими весомыми доводами Кромарти убедил себя в том, что он не сошел с ума, ему даже не угрожает такая опасность, хотя не сомневался, что Жозефина старается убедить себя в обратном. Счастье и несчастье — понятия относительные, и Кромарти воспрянул духом, приняв во внимание соображения, которые прежде не возымели бы на него никакого действия. После полного отчаяния, в которое он погрузился на несколько недель, он с трудом мог себе представить большую радость, чем сознание того, что Жозефине приходится убеждать себя, будто он сумасшедший, чтобы не думать о нем. Это вовсе не означает, что Кромарти начал на что-то надеяться. Он даже не помышлял о возможности выбраться из зоологического сада или вновь обрести любовь Жозефины, потому что с самого начала на это не надеялся. Подобные мысли показались бы ему не только смешными, но даже бесчестными. Он принял решение с открытыми глазами, и вопрос, чего он этим добьется, даже не обсуждался. В этом смысле Зоологическому обществу повезло с выбором человека. Хотя, без сомнения, Кромарти получил бы свободу, стоило ему только пожелать, даже не прибегая к крайним мерам вроде отказа от пищи, призыва к посетителям спасти его и прочего; но Обществу было бы жаль отпустить его. Не следует также думать, что его трудно было бы заменить другим представителем того же вида. Нет, причина, почему его уход нанес бы Обществу изрядный урон, была в том, что публика в саду привыкает к определенным животным, и ее трудно утешить, когда умирает или пропадает кто-то из ее любимцев, даже если его немедленно заменяют гораздо лучшим представителем того же вида. Многие лица посещают сад с целью навестить своих личных друзей: Сэма, Сэди и Ролло[29 - Сэм, Сэди и Ролло — прозвища, клички животных, принятые у англичан.], — а не просто взглянуть на полярного медведя, орангутанга или королевского пингвина. Обществу это было так же ясно, как и публике. Естественно, потому оно и питало надежду сохранить свое новое приобретение до конца его естественной жизни, хотя Кромарти, понятно, не сможет соперничать в популярности с прочими созданиями, после того как любопытство толпы к нему угаснет, однако можно было надеяться, что со временем ему на смену придет привязанность, как если бы он был медведем или обезьяной. Когда сэр Джеймс Агат-Агар[30 - Джеймс Агат-Агар (1877–1947) — известный театральный критик, колумнист лондонской «Санди таймс» с 1923 по 1947 г., книжный обозреватель «Дэйли экспресс», романист, эссеист и автор дневника с характерным названием «Ego» («Я»).] осматривал дом в сопровождении сторожа, он, обратившись к Кромарти, назвал его «местным Диогеном»[31 - Намек на Диогена Синопского (около 404–323 до н. э.), древнегреческого философа, ученика основателя школы киников Антисфена, развившего его учение в направлении наивного материализма. Диоген отвергал цивилизацию, в частности государство, объявлял культуру насилием над человеческим существом и требовал, чтобы человек вернулся в первобытное состояние. Себя он объявлял гражданином мира, проповедовал общность жен и детей. Свое безразличие к морали и общественности Диоген доводил до полного равнодушия к любым неудобствам жизни; согласно историческому анекдоту, Диоген жил в бочке, а на вопрос Александра Македонского, чего бы хотел от него Диоген, ответил; «Отойди, не загораживай мне солнце». Диоген критиковал учение Платона об идеях с точки зрения крайнего сенсуализма, признавая только единичное. Также он проповедовал вместе с софистами противоположность природной данности и человеческих установлений. Диоген отвергал многобожие и религиозные культы как произвольные человеческие установления и признавал только основанную на подражании природе аскетическую добродетель, находя в ней единственную цель человека.]. Прозвище это немедленно облетело всех посетителей зоологического сада. Это обстоятельство, если бы Кромарти захотел, могло бы пойти ему на пользу. Когда улегся шум, поднятый вокруг его появления в зверинце, в Лондоне нашлось много людей, которые стремились познакомиться с Кромарти и если бы он пожелал, то смог бы завязать связи с самыми высокопоставленными людьми: все они предлагали ему дружбу, правда, ожидали, что он будет кого-то выделять особо, поскольку Диоген из зоологического сада, по их мнению, должен был быть большим чудаком. Но хотя Кромарти и намеревался провести остаток жизни в клетке, где поселился по доброй воле, он не собирался пользоваться выгодными знакомствами и ценил их так низко, что неизменно отклонял все попытки подобного рода и обнаруживал упорное нежелание вступать в разговор с кем бы то ни было, даже с самим попечителем. Это привело к тому, что Кромарти неестественно замкнулся в себе — это стало следствием новых условий жизни. Ведь теперь его ежедневно выставляли напоказ перед толпой народа, и некоторые посетители вели себя возмутительно. Прошло несколько дней после первого разговора с Жозефиной, и она появилась снова. Все это время Кромарти много размышлял, но мысли его оставались ясными. В первый раз за десять дней он с удовольствием совершил прогулку по зверинцу, и не только оттого, что ему нужен был свежий воздух, чтобы не заболеть. Несколько вечеров подряд молодой человек сидел без движения, по полчаса и больше, у прудов с бобрами и выдрами. Хотя животные проявляли свою природную дикость, им поневоле приходилось сталкиваться с ним. Проницательность подсказывала ему, что они сохранили самоуважение. Чувство же собственного достоинства самого Кромарти зависело от того, насколько он был в состоянии сохранять спокойствие и проявлять изысканную вежливость в отношении тех, с кем имел дело. Однажды вечером, когда он смотрел на лисиц, сторож отделения малых кошек подошел к нему и вступил с ним в разговор. После нескольких ничего не значащих слов, с помощью которых этот славный малый хотел завоевать расположение Кромарти, он сказал: — Я думаю, вам стоит приручить какое-нибудь животное, конечно, если захотите. Мне кажется, вам здесь одиноко. Кромарти думал в тот день, что, быть может, главный недостаток его здешней жизни — именно невозможность иметь друга. Его прежняя жизнь была перечеркнута и завершена, так что бесполезно было оглядываться назад. С другой стороны, ему теперь были недоступны обычные человеческие отношения, он не хотел возобновлять свои прежние знакомства, так как боялся стать объектом жалости или оскорбительного любопытства. Предложение сторожа пришлось как нельзя кстати, поскольку Кромарти понимал, что ему вовсе не хочется приручать кого-нибудь, но он хочет приобрести друга. Во всяком случае, размышлял он, равенство положений — великолепная основа для дружбы, и отныне он сможет разделить условия жизни животного настолько, насколько это возможно здесь, в зоологическом саду. Отправься он в тропические джунгли, эти животные не были бы ближе к нему, хотя они были бы дома, а он нет. Он пошел в «Малый кошачий дом» вслед за сторожем, продолжая беседовать с ним. Случилось так, что как раз одно из животных, находившихся на попечении этого сторожа, привлекло внимание Кромарти, когда он посещал этот дом прежде. Он заметил, что рысь несчастна, как и он сам, и красота животного привлекла его. Это бедное создание все время бегало по вольеру, прижимая мордочку к решетке клетки. Рысь без конца металась взад и вперед практически без остановки, что показалось Кромарти следствием безысходного горя. По просьбе Кромарти сторож выпустил рысь из клетки и вверил животное его попечению. В течение нескольких дней после этого Кромарти не пропустил ни одного вечера, чтобы не посетить рысь и, не надоедая животному, всячески показывал, что расположен к нему гораздо больше, чем к остальным пленникам. Это постоянство было встречено благосклонно: дней через пять-шесть, когда Кромарти вошел, рысь прекратила метаться по клетке и смотрела на него с явным сожалением, когда он уходил. Сторож, со своей стороны, был очень доволен, что его рысь нашла себе товарища — возможно, главным образом потому, что она не была его любимицей. Более всего он гордился тем, что посоветовал Кромарти приручить какое-нибудь животное. Он не долго хранил эту новость в тайне и сообщил ее смотрителю и всем остальным. И вот однажды вечером, когда Кромарти, запертый на ночь, сидел за чтением, дверь внезапно отворилась, и он увидел перед собой смотрителя. — О, я просто-напросто зашел на пару слов, мистер Кромарти, — сказал смотритель самым дружелюбным тоном. — Сторож «Малого кошачьего дома» сказал мне, что вы взялись приручать рысь. Услышав эти слова, Кромарти слегка побледнел и подумал: «Он пришел положить конец нашей дружбе: я должен был этого ожидать». Однако то, что он услышал дальше, его успокоило; смотритель продолжал: — Вы, быть может, желаете теперь держать вашего приятеля в вашей… я хотел сказать: желаете поместить его вместе с собой? Мистер Кромарти, вам не нужно, понятно, держать его здесь, если вы не желаете, и ни одним днем больше, чем сами того захотите. Я говорю это не для того, чтобы сэкономить площадь, уверяю вас. Кромарти с благодарностью принял предложение, и было решено, что рысь нанесет ему пробный визит через несколько дней. На следующий вечер он пошел, как обычно, к «Малому кошачьему дому», но, когда рысь выпустили, он пригласил ее последовать за ним, и животное без особого колебания пошло с ним рядом, а затем, когда стало больше ему доверять, побежало впереди, останавливаясь время от времени и словно спрашивая: «Какой дорогой пойдем, друг?» Затем, когда Кромарти пошел рядом с нею, рысь тряхнула кисточками, украшавшими ее мягкие уши, и снова побежала вперед. Теперь Кромарти мог быть уверен, что бедное животное не тоскует в своей клетке. Оно вбежало в более просторное жилище своего друга, словно желало остаться там навсегда, обследовало помещение четыре или пять раз и, прыгнув со стола по очереди на каждый стул, уселось, словно почувствовало себя дома. Быть может, рысь действительно была дома впервые с тех пор, как ее привезли в зоосад. Эта симпатичная разновидность кошки, к каковым Кромарти относил рысь (хотя она и отличалась некоторыми не присущими кошкам достоинствами), доставляла ему большое утешение в его заключении, так как это создание выкидывало тысячу прелестных фокусов, пленявших его. Он так долго целыми днями не видел никого, кроме своих злобных соседей-обезьян да глазеющей на него толпы, казалось, подражающей обезьянам (разница между первыми и вторыми была почти совсем неуловима), что для него было редким счастьем иметь возле себя очаровательное и грациозное существо. Это был его компаньон, избранный им друг, разделяющий его заточение. Они были равны во всем, и в их взаимной привязанности не было низкого рабства с одной стороны и собственнического угнетения — с другой, что почти всегда делает отношения людей и животных такими унизительными для обеих сторон. Хотя это покажется чрезвычайно странным, но действительно в характерах обоих друзей наблюдалось большое сходство. Оба были по природе веселы и живы, с очаровательными манерами, смягчавшими дикость их темных сердец. Но еще больше их сближала безмерная гордость. У обоих она была основной причиной всех поступков, хотя естественно, что выражалась она по-разному у человека и у редкой и ценной разновидности кошки. Заключение, хотя у человека оно было добровольным, а у животного вынужденным, так и не приучило ни того, ни другого к покорности. Ибо если Кромарти и выказывал полное послушание, он всего-навсего притворялся. Соседство нового друга доставило удовольствие им обоим, и в общем они не встречались ни с какими затруднениями, обычными для живущих под замком. Правда, рысь не спала ночью и проводила вторую ее половину, бродя взад и вперед. Шаги ее были бесшумны, а к утру она утомлялась от ходьбы, и Кромарти, пробуждаясь, всегда находил ее в своей кровати: она спала рядом с ним, свернувшись клубком. Человек никогда не пытался выказать своего превосходства над животным. Если рысь уходила, он не звал ее обратно, не пытался привлечь ее лакомствами со своего стола и не учил никаким новым трюкам. Право же, при взгляде на них могло показаться, что они не подозревают о присутствии друг друга либо испытывают друг к другу полнейшее безразличие. Только если рысь слишком злоупотребляла терпением Кромарти, хватая его еду, прежде чем он сам заканчивал трапезу, или играя его ручкой, когда он писал, он прикрикивал на нее или давал ей легкий пинок, чтобы показать свое неудовольствие. Раз-другой в таких случаях рысь скалила зубы и выпускала свои длинные и очень острые когти, но сейчас же прятала их, не тронув своего большого и неповоротливого друга. Раз-другой, конечно, как и следовало ожидать, она поцарапала Кромарти, но это происходило во время игры или же случайно. Главным образом так получалось, когда рысь прыгала с пола ему на плечо. Только однажды Кромарти пострадал серьезно, когда рысь, пытаясь прыгнуть выше, чем обычно, вскочила ему на голову и вцепилась в затылок. Кромарти вскрикнул от боли и изумления, и рысь немедленно спрятала когти и, ласкаясь, постаралась загладить свой проступок. На голове у Кромарти кровоточили десять ран, но не прошло и минуты, как он мягко заговорил с рысью и простил ее. Все это были, конечно, пустяки в сравнении со счастьем, которое он нашел в своем компаньоне, запертом вместе с ним и еще более счастливом, чем он сам. По требованию Кромарти рысь поместили вместе с ним навсегда, и рядом с его дощечкой появилась другая. На ней была надпись: РЫСЬ Felis caracal. Ирак Передана в дар эскадроном № R.A.F. Басра[32 - Эскадрон № R.A.F. Басра — эскадрон Королевских военно-воздушных сил Великобритании.]. На табличках не стали помещать изображений человека и рыси, как это делали обычно, чтобы посетители могли различать обитателей клетки. Публика с одобрением восприняла то, что Кромарти разделил свою клетку с животным, и он стал еще более популярен, чем раньше. Теперь все находили очаровательным человека, чье поведение прежде казалось вызывающим. Вместо недоброжелательных замечаний и даже оскорблений до Кромарти теперь долетали восторженные крики. Подобная перемена была, конечно, к лучшему, хотя Кромарти предполагал, что со временем доброжелательное отношение публики так же наскучит ему, как и насмешки. Он защищался теми же способами, что и прежде: заткнул уши и старался по возможности никогда не глядеть сквозь решетку, он прилежно читал книгу, будто на самом деле был школьным учителем, работающим у себя в кабинете. Как-то раз он сидел так, читая «Вильгельма Мейстера»[33 - «Вильгельм Мейстер» — знаменитый «роман воспитания» великого немецкого поэта и прозаика И. В. Гете (1749–1832), над которым он работал с 1777 по 1829 г.], рысь лежала у его ног, и вдруг он услышал, как кто-то окликает его по имени. Перед ним стояла Жозефина: бледная, с поджатыми губами, она глядела на него горящими глазами. Кромарти, разволновавшись, вскочил, и самообладание на минуту покинуло его. — Боже, зачем вы пришли сюда? — спросил он удивленно. Жозефина отступила на шаг, когда он двинулся к ней, а когда подошел к решетке, снова попятилась назад. Она на мгновение смутилась, затем произнесла: — Я пришла спросить вас о книге. О втором томе «Опасных связей»[34 - «Опасные связи» (1782) — один из наиболее ярких романов XVIII века, единственное литературное произведение французского писателя Пьера Амбруаза Франсуа Шодерло де Лакло (1741–1803). В годы Великой французской революции де Лакло выступал за низвержение и казнь Людовика XVI. Был членом Якобинского клуба. Оставил труды по истории и военному делу. В романе дана яркая картина разложения аристократического общества накануне революции. Лакло — мастер психологического романа, трезвого анализа характеров. Стендаль считал роман Лакло значительнейшим произведением французской литературы XVIII века.]. Тетя Эли требует, чтобы я вернула ее, она говорит, что книга богато оформлена, и это очень ценное издание. Она думает, что книга все еще у меня, и недовольна этим. Пока она говорила, Кромарти рассмеялся, зажмурился и с улыбкой спросил: — Значит, из-за моей забывчивости у вас неприятности? — Затем, помолчав, продолжил: — Я страшно этим огорчен. Действительно, я взял сюда вашу книгу. Непременно пошлю ее вам сегодня же вечером. Просунуть ее через проволоку никак не получится. Это одно из неудобств жизни в клетке. Жозефине показалось, что Кромарти уже давно не был таким милым. Выражение ее лица несколько смягчилось, но все еще оставалось довольно замкнутым и отчужденным, она очень боялась, что кто-нибудь войдет в «Обезьяний дом» и застанет их за разговором. Минуту или две оба молчали. Жозефина взглянула на рысь и сказала: — Я прочла в газете, что у вас теперь компаньон. Мне кажется, вы это правильно придумали. Вы гораздо лучше выглядите. С тех пор, как мы виделись в последний раз, я переболела бронхитом и провела в постели две недели. Пока Жозефина говорила, лицо Кромарти омрачилось. Он заметил, что она стесняется, и это рассердило его. Он вспомнил также ее последнее посещение и то, как она себя вела. Сопоставив все это, он сдержался, приободрился, сердито потер нос и сказал: — Вы должны принять во внимание, Жозефина, что мне всегда больно видеть вас. Не знаю, смогу ли я дольше подвергаться такой опасности. Последний раз вы пришли ко мне, чтобы сообщить, что, по вашему мнению, я сумасшедший. Не думаю, что вы были правы, но если я не смогу уберечь себя и мне придется видеть вас, боюсь, я и вправду сойду с ума. Я вынужден поэтому просить вас, хотя бы в интересах моего здоровья, никогда больше не приходить сюда. Если у вас есть необходимость срочно сообщить мне что-нибудь насчет ваших книг или еще чего-нибудь в этом роде, — вы можете мне написать. Все, что вы можете сказать или сделать, причинит мне сильнейшую боль, даже если вы будете ласково говорить со мной; из вашего поведения я могу заключить только одно: вы желаете причинить мне боль и приходите сюда лишь с целью позабавиться и подразнить меня. Поверьте, я не желаю подвергать себя мучениям. — Я никогда не слышала подобного вздора, Джон! Я надеялась, что вам лучше, но теперь я убеждена, что вы действительно безумны, — сказала Жозефина. — Никто никогда так со мной не говорил. И вы воображаете, что я хочу видеть вас? — Хорошо, я запрещаю вам в будущем приходить смотреть на меня, — заявил Кромарти. — Запрещаете? Вы запрещаете? — вскричала взбешенная Жозефина. — Вы запрещаете мне приходить? Вы не соображаете, что вы здесь просто экспонат? Я или любой другой, заплатив шиллинг, может прийти и глазеть на вас хоть целый день. Ах, это ранит ваши чувства? Вам следовало подумать об этом раньше. Вы пожелали выставить себя напоказ, вот теперь и расхлебывайте. Запретить мне прийти и смотреть на вас! Боже правый! Как дерзко ведет себя это животное! Вы теперь одна из обезьян, вы что, не поняли этого? Вы ставите себя на один уровень с обезьяной, и вы обезьяна, и я намерена обращаться с вами как с обезьяной! Она произнесла это холодным, презрительным тоном, что окончательно вывело Кромарти из себя. Кровь прилила к его лицу, исказившемуся от бешенства; сжав руку в кулак, он взмахнул ею, будто хотел ударить Жозефину. Когда он наконец обрел дар речи, то только и смог произнести неестественным тоном: — Я убью вас за эти слова. Благодарите решетку. — Решетки имеют свои преимущества, — холодно ответила Жозефина. Она была испугана, но заметила, что Кромарти лег на пол клетки и стал кусать носовой платок, чтобы не закричать; в его глазах стояли слезы, и время от времени он издавал стон, словно мог вот-вот умереть. Все это испугало Жозефину больше, чем угрозы Кромарти убить ее. Видя, как он катается по полу, словно в припадке, она раскаялась в том, что наговорила ему, и, подойдя вплотную к клетке, стала просить его простить ее и забыть обо всем. — Я не верила ничему из того, что говорила, милый Джон, — сказала она изменившимся, чужим голосом, который он с трудом расслышал, так этот голос был тих. — Как вы можете думать, что я прихожу сюда, чтобы мучить вас, если я являюсь в эту проклятую тюрьму, потому что люблю вас и не могу забыть, несмотря на то, что вы натворили исключительно ради того, чтобы мне досадить. — О, уходите, уходите, если в вас осталась хоть капля жалости, — произнес Джон. Он говорил с трудом и продолжал всхлипывать. В это время рысь, которая наблюдала за происходящим удивленно прислушиваясь, подбежала к Кромарти и стала утешать его, обнюхав сперва его лицо и руки, а затем начав их лизать. Прежде чем Жозефина и Джон успели еще что-то друг другу сказать, дверь открылась, и целая толпа народа вошла, чтобы поглядеть на обезьян. Жозефина тотчас же удалилась и, взяв кэб, поехала прямо домой, вспоминая все это как кошмарный сон. Что касается Кромарти, он поспешно вскочил на ноги и, покинув клетку, направился в свое убежище вымыть руки, пригладить волосы и немного прийти в себя, прежде чем показаться публике. Но когда он вернулся, публика уже разошлась, и перед ним стояла только его рысь, глядевшая на него так выразительно, словно говорила: «В чем дело, мой дорогой друг? Здоровы ли вы? Все прошло? Мне очень жаль вас, хотя я рысь, а вы человек. Право, я очень нежно вас люблю». В клетке была только рысь, только рысь и «Вильгельм Мейстер», лежавший на полу… В эту ночь мисс Лэкетт пережила все муки, какие может причинить любовь, так как теперь гордость, которая была ей так нужна, покинула ее, а без нее она унизилась до жалости к бедному Джону и даже испытала стыд за собственные слова. «Разве я смогу когда-нибудь снова заговорить с ним? — спрашивала она себя. — Разве могу хотя бы надеяться, чтобы он простил меня, если я дважды навестила его в этом злосчастном заключении и каждый раз говорила ему самые обидные и оскорбительные слова? С самого начала я была виновата во всем, — рассуждала она. — Это я довела его до добровольного заточения в зоологическом саду. Я назвала его сумасшедшим, насмехалась над ним, заставила его страдать, и все из-за собственной несдержанности, гордости и бессердечия. Но я страдала все это время, а теперь уже ничего не исправишь. Джон никогда не простит меня. Он не перенесет нового свидания, и я должна страдать в одиночестве. Если бы я иначе вела себя, может быть, я могла бы спасти и его, и себя. Я убила его любовь ко мне, и из-за моих капризов он обречен на одиночное заключение, быть может, пожизненное, а я буду всю жизнь несчастна и никогда не оправлюсь». Провидение не склонно обременять человечество подобными переживаниями. Они причиняют острую боль, но у здоровой и разумной девушки не могут продолжаться слишком долго. Естественно поэтому, проведя большую часть ночи в горьких упреках самой себе и пролив столько слез на подушку, что на ней стало невозможно спать, мисс Лэкетт встала на следующее утро в бодром состоянии духа. Она решила навестить Кромарти днем и известить его об этом запиской следующего содержания: «Итон-сквер Дорогой Джон! Вы хорошо знаете, что причина моего дурного обращения с вами в том, что я люблю вас. Мне очень стыдно, пожалуйста, простите меня, если можете. Я должна увидеть вас сегодня. Могу ли я прийти днем? Это очень важно, потому что я не знаю, сможем ли мы оба продолжать жить как прежде. Я приду днем. Пожалуйста, не отказывайте мне во встрече, я не приду, пока вы не ответите мне. Ваша Жозефина Лэкетт». Отослав записку, Жозефина тотчас пожалела, что написала ее. Она была уверена, что Кромарти только еще больше рассердится. В следующее мгновение она подумала: «Я подвергаю себя величайшему унижению, какое только может испытать женщина». Мысль эта привела Жозефину в такой ужас, что она готова была убить себя. Но так как она не обзавелась ни ядом, ни пистолетом, а пропасти поблизости не оказалось, через минуту затмение прошло, и она сказала себе: «Чего стоит мое унижение? Я больше выстрадала в эту ночь, чем, быть может, за целую жизнь. Сегодня я унизила себя в собственных глазах. Если Джон будет обращаться со мной пренебрежительно, старания его будут тщетны. Во всяком случае, я должна владеть собой. У меня нет времени на переживания; мне нужно многое сделать. Я должна увидеть Джона и, так как я его люблю, мне необходимо договориться с ним. Я намерена заключить с ним сделку». Во власти своих мыслей, Жозефина вышла, рассчитывая направиться к зоологическому саду, не дожидаясь, пока вернется мальчик с запиской. Думала она только о Кромарти. — Я безусловно прощу его и пообещаю тайно обручиться с ним, если он немедленно покинет зоологический сад. Ей ни на секунду не приходило в голову, что разорвать помолвку проще простого, а вот если Кромарти покинет сад, его едва ли возьмут обратно. Но когда Жозефина подошла к Мраморной арке[35 - Мраморная арка — памятник архитектуры первой половины XIX в., сооруженный английским архитектором Нэшем в 1828 г. в качестве парадного въезда в Букингемский дворец. Своим названием сооружение обязано белому каррарскому мрамору из которого оно выстроено. Современное местоположение Мраморной арки отличается от задуманного проектировщиками: из-за перестройки Букингемского дворца в 1851 г. памятник оказался слегка сдвинут к Гайд-парку.], ей пришлось подождать, прежде чем перейти дорогу, и она заметила неподалеку человека, продающего газеты. Она прочла заголовок «Человек в зоологическом саду искусан обезьяной». В первый момент она не сопоставила эти сведения со своим возлюбленным. Она подумала, что какого-нибудь зрителя укусили за палец, но в следующее мгновение ее охватило сомнение, и она купила газету. «Сегодня утром человек в зоологическом саду, подлинное имя которого мистер Джон Кромарти, был жестоко искусан Дафной, орангутангом из соседней с ним клетки». Жозефина очень медленно прочла заметку. Выяснилось, что около одиннадцати часов утра Кромарти в своей клетке играл с рысью в мяч. Стараясь увернуться, он на какой-то миг прислонился к проволочной перегородке, отделявшей его от орангутанга. Пока он переводил дух, зрители в ужасе увидели, как обезьяна напала на него и схватила за волосы. Кромарти прикрыл лицо руками, чтобы защититься от когтей, и тогда орангутанг впился зубами ему в пальцы. Кромарти повел себя очень мужественно и освободился сам, до прихода сторожа. Два пальца у него были сломаны, кости раздроблены; на голове — несколько глубоких ран, на лице — царапины. Единственная опасность, которая ему угрожала, это заражение крови, так как раны, нанесенные обезьянами, обычно ядовиты. Читая это, Жозефина вспомнила, что греческий король умер от укуса обезьяны, и встревожилась еще больше. Она наняла автомобиль, и, сев в него, велела шоферу везти ее в зоологический сад, и как можно скорее. Всю дорогу она сгорала от волнения. Добравшись до зверинца, Жозефина тут же направилась в домик смотрителя и увидела, как Кромарти внесли туда на носилках, но не успела она подойти к нему, как дверь закрылась. Она позвонила, но служанка открыла дверь только через пять минут и взяла ее карточку, выслушав просьбу посетительницы провести ее к смотрителю, поскольку мистер Кромарти — ее друг. Прежде чем служанка вернулась, вышел смотритель, и Жозефина объяснила ему все без капли смущения. Смотритель пригласил ее в красивую, хорошо освещенную столовую, где она обнаружила двух мужчин с густыми черными бровями, оба они были одеты в утренние костюмы. Смотритель представил девушку как друга мистера Кромарти; оба господина окинули ее внимательным взглядом и поклонились. Сэр Уолтер Тинцель, старший из двух, был небольшого роста, с круглым красным лицом, а второй, мистер Огилви, — высокий, моложавый, с пергаментной кожей и стеклянными глазами, в которых Жозефина увидела свое отражение. — Как пациент? — спросила Жозефина, сразу почувствовав себя так, как обычно чувствуют себя люди в присутствии докторов и в особенности хирургов: встревоженной и смущенной одновременно. Больше всего она старалась ничем себя не выдать. — Пока судить рановато, мисс Лэкетт, — ответил сэр Уолтер Тинцель, которому, по всей видимости, не терпелось узнать о девушке побольше, — мой друг, мистер Огилви, только что ампутировал пациенту палец; по моему мнению, не сделать этого было бы непростительным риском. Мистер Кромарти получил еще несколько более мелких повреждений, но будем надеяться, что крайние меры больше не потребуются. Не будет ли с моей стороны слишком бестактно спросить, давно ли вы, мисс Лэкетт, знаете мистера Кромарти? Насколько я понимаю, вы его близкий друг? Услышав последнее замечание, Мисс Лэкетт посмотрела на него широко открытыми глазами и ответила: — Да, я старый друг мистера Кромарти, и, если вам угодно, близкий друг. — Она засмеялась. — Есть ли опасность заражения крови? — Риск есть, но мы примем все необходимые предосторожности. — Греческий король умер от укуса обезьяны! — вдруг воскликнула Жозефина. — Это пустяки, — прервал смотритель, делая шаг вперед. — Любого, кто работал в зоологическом саду, не раз кусали обезьяны, но все заканчивалось благополучно. Обидно, что бедный мистер Кромарти потерял палец, но более серьезная опасность ему не угрожает. — Вы совершенно уверены в этом? — спросила Жозефина. Смотритель ссылался на мнение врачей. Те сдержанно улыбнулись. Жозефина собралась уходить, и в передней смотритель сказал ей: — Не беспокойтесь о мистере Кромарти, мисс Лэкетт. Конечно, тяжело думать об этом, но положение не такое уж серьезное. И он не греческий король, и обезьяна не той породы. Мы поставим его на ноги через день-другой. Кстати, генерал Лэкетт — не ваш отец? Жозефина удивилась, но подтвердила, что это именно так. — Да, он один из моих старых друзей. Загляните ко мне на следующей неделе на чашку чаю, и увидите, что наш пациент здоров. Жозефина уехала в значительно лучшем настроении, чем до того, как побывала здесь, и хотя пару раз она все же вспоминала о забинтованной голове Кромарти и о его теле, лежавшем на носилках под одеялом, волновалась она куда меньше и вскоре даже принялась строить разные планы на будущее. Девушка была совершенно уверена в том, что Кромарти покинет зоологический сад, а потеря пальца — не столь уж чрезмерная плата за то, чтобы вернуть его к обычной жизни — или, может быть, не самое тяжкое наказание за его возмутительное поведение. Жозефина не сомневалась, что теперь ей не придется унижаться перед Кромарти, так как тот, конечно, покинет зоологический сад и помирится с ней. Ей нужно простить его. Конечно, ей пришлось нелегко. Как неуверенно чувствовала она себя до этого случая с обезьяной! Теперь совсем другое дело! Она обязана, рассуждала она, усвоить этот урок и никогда не действовать поспешно, под влиянием минуты, иначе преимущество всегда будет на стороне Джона. Затем она подумала об отправленном письме и провела некоторое время, стараясь поточнее припомнить его содержание. Вспомнив свои слова о том, что ей стыдно и что она просит простить ее, она закусила губу от досады, но в следующую минуту успокоилась и произнесла вслух: — Как это недостойно! Как низко! Как вульгарно! Она тотчас же припомнила примитивные и необдуманные мысли, пришедшие ей в голову, когда она впервые узнала, что Джон отправился в зоологический сад. Теперь ей стало ужасно стыдно и за то, как безобразно она вела себя оба раза, когда приходила к нему. Она говорила себе, что ее поведение было неприличным, что ей нужно просить прощения и радоваться, что она сделала это в своем письме, но в следующую же минуту она думала: «Все равно, мне не следовало сдаваться на его милость. Я должна взять верх, или же не стоит жить». Жозефина снова стала мечтать о будущем, когда Джон предложит ей руку, и они снимут загородный дом. Ее отец страстно увлекался рыбами. Они с Кромарти, конечно, займутся разведением рыб. Может быть, дом они окружат рвом с водой. Но тот воображаемый мужчина, которого она представляла себе стоящим рядом с ее отцом у рыбных садков или сидящим с ним за завтраком и приглядывающим за яйцеваркой, сильно отличался от мистера Кромарти, несчастного, искусанного обезьяной человека из зоологического сада. Вернувшись домой, Жозефина, нашла оставленную ей записку, написанную почерком, который явно не принадлежал Кромарти. Записка была следующего содержания: «Лазарет, зоологический сад. Дорогая Жозефина! Я получил ваше письмо. Увидеться с вами сегодня днем я не смогу, и это дает мне возможность не принимать решения об отказе встречаться с вами. Вы говорили, что причина вашего жестокого обращения со мной — ваша любовь ко мне. Зная это, я пытался обойтись без вашей любви. Я думаю, что мучить любимых вами людей — это свойство вашего характера. Я не могу переносить боль и этого достаточно, чтобы понять, что мы не подходим друг другу. Это главная причина, почему я не хочу больше никогда вас видеть. Вы ошибаетесь, утверждая, что вам есть что мне сообщить и что это известие первостепенной важности. Абсолютно все, что не касается зоологического сада и «Обезьяньего дома», не имеет для меня ровно никакого значения. Пожалуйста, поверьте мне, что я не сержусь на вас за прошлое. Я в самом деле еще люблю вас, но настаиваю на том, что сказал. Ваш навсегда, Джон Кромарти». Когда Жозефина прочла письмо дважды и сообразила, что оно было написано после того, как Кромарти искусала обезьяна, причем перед самой ампутацией пальца, она отказалась от своих надежд. Все чувства, только что посетившие ее, она отбросила, как смешную глупость. Если Джон мог написать такие слова именно в ту минуту, когда он больше всего должен был желать выбраться из своей клетки, ясно, что ее надежды на его возвращение к нормальной жизни неосуществимы. Она ушла к себе в комнату и легла. Все было кончено. …В то злосчастное утро Кромарти позавтракал как обычно, съев две булочки с маслом и оксфордским джемом и запив их кофе. Когда совсем рассвело, он начал играть с рысью в мяч. Он пользовался для игры обыкновенным теннисным мячом, бросал его на пол, заставлял отскакивать от решетки и потом снова ловил. Это напоминало детскую игру, причем задачей Кромарти было перехватить мяч у рыси, что ему редко удавалось сделать больше трех или четырех раз, так как кошка была очень подвижна и обладала зорким глазом. Поиграв минут десять, Кромарти метнулся в сторону, чтобы схватить высоко подпрыгнувший мяч, и, потеряв равновесие, свалился на решетчатую стену клетки. Не успев снова твердо встать на ноги, он почувствовал, что его схватили за волосы, и сразу понял, что попал в когти своему соседу орангутангу. Животное вытянуло палец и ткнуло Кромарти в ухо, не задев, однако, барабанную перепонку. Кромарти удалось повернуть голову, чтобы увидеть нападающего; зверь воспользовался этим и оцарапал ему лицо. Чтобы как-то защититься от обезьяны, Кромарти вытянул вперед одну руку, а другой стал отталкиваться от сетки, — но тогда обезьяна схватила его за пальцы. Сильная боль заставила Кромарти резко дернуть головой, и в лапах орангутанга остался клок его волос. Обезьяна вцепилась ему в пальцы мертвой хваткой бульдога. И тут рысь, вертевшаяся у него под ногами, просунув лапу между прутьями клетки, впилась когтями в ляжку обезьяны, но зверь и тогда не выпустил Кромарти. Однако последний, не теряя хладнокровия, вынул из кармана пару восковых спичек, и, чиркнув ими о подошву, сунул зверю в морду, от чего тот сразу же отпустил его. То, что Кромарти проявил находчивость, вспомнив о спичках, лежавших у него в кармане, когда зверь медленно вгрызался зубами в его пальцы, произвело большое впечатление на зрителей, которые, находясь за пределами клетки, были бессильны хоть чем-нибудь ему помочь. Не менее замечательным сочли посетители и то, что, едва освободившись, он тотчас же здоровой рукой оттащил от решетки разъяренную рысь, чтобы обезьяна не могла схватить ее. Но, как ни странно, рысь не бросилась на него — то ли потому, что он держал ее, то ли потому, что она узнала его даже в такую минуту. Взволнованный Коллинс прибежал тотчас, как только все это случилось; похоже, он испытал сильнейшее потрясение. Смотритель был белый как мел и с трудом выговаривал слова. Кровь текла из прокушенного уха и пальцев Кромарти, но он запер рысь и сразу же вышел снова, желая показать зрителям, что его раны не так уж серьезны. Посетители, со своей стороны, аплодировали ему; возможно, они радовались тому, что он избежал опасности, а может, были просто благодарны за необыкновенное, да еще бесплатное зрелище. Кромарти прошел в свою спальню, и Коллинс немедленно повел его в лазарет, где ему была оказана первая помощь. Очень скоро он получил письмо от Жозефины и продиктовал посыльному ответ. Мальчик немного задержался с доставкой письма. Едва Кромарти прочел письмо, ему сделали анестезию и ампутировали средний палец на правой руке. После операции, когда он пришел в сознание, его разместили в доме смотрителя, который полагал, что там больному будет удобнее, чем где бы то ни было. Кромарти был окружен неусыпной заботой и мужественно переносил боль не только во время схватки, но и после операции. Поэтому через три часа он нашел в себе силы продиктовать ответ, как если бы ничего не произошло. Тем не менее он получил сильное нервное потрясение, последствия которого сказались на следующий день. Ночь он провел беспокойно, но наутро почувствовал себя лучше. Он позавтракал как обычно, но не встал с постели, и сэр Уолтер Тинцель, посетивший его около одиннадцати часов, остался доволен и пообещал ему скорое выздоровление. Днем он лежал без движения и сильно страдал, а с наступлением вечера у него начался сильный жар. Эту ночь Кромарти провел в горячечном бреду, то и дело впадая в забытье и пробуждаясь от кошмаров, которые преследовали его даже наяву. На второй день лихорадка усилилась; врачи установили, что у пациента началось заражение крови, хотя он по-прежнему находился в сознании. На третий день признаки заражения крови стали еще более отчетливыми. Лихорадка длилась три дня; большую часть времени больной оставался в плену галлюцинаций, рождавшихся в его воспаленном мозгу, но покидавших его, как только он приходил в сознание. Кромарти ясно помнил все эти видения. Он знал, что это лишь сны, хотя ему казалось, что все это случилось с ним наяву, и эти сны или видения были настолько необычны, что заслуживают отдельного упоминания. На Стрэнде[36 - Стрэнд — деловой, исторический и культурный центр Лондона вблизи Сити и Темзы.] народ собирался маленькими группами, напоминавшими клубы черного дыма, которые потом сметали метлой на дорогу. Все они направлялись к нему, когда он шел от Сомерсет-хауса к Трафальгарской площади[37 - Сомерсет-хаус — комплекс правительственных зданий на Стрэнде, в центре Лондона, сооруженный по проекту сэра Уильяма Чемберса в 1778 г.]. Ни один человек не выбрал той же дороги, что и он, никто не задел его и даже не повернул головы в его сторону, все расступались, пропуская его. Иногда, если одна из этих групп оказывалась рядом с ним, он ощущал ее запах. Люди были испуганы, они спешили, но он думал о великом человеке — сэре Кристофоре Рэне[38 - Сэр Кристофер Рэн (1632–1723) — английский архитектор, проектировщик, астроном и математик, самый выдающийся английский зодчий XVIII в. По его проектам в Лондоне было построено более 50 церквей и множество памятников гражданской архитектуры. Главный проект Рэна — восстановление в перестроенном виде знаменитого собора Св. Павла, сгоревшего во время лондонского пожара в 1666 г. Осуществление проекта заняло 22 года. Инженерное решение Рэна, которое легло в основу громадного купола, увенчавшего новое сооружение собора Св. Павла, было позднее использовано при постройке Исаакиевского собора в Петербурге (1840–1842) и Капитолия в Вашингтоне (1855–1865). Кристофер Рэн — основатель Королевского научного общества, чьим президентом он был с 1680 по 1682 г. Он был удостоен рыцарского звания в 1673 г.], архитекторе, создавшем проект улицы, по которой он сейчас шел. Но проект никого не заинтересовал, улицу не построили, и планы, свернутые в трубку, находились там же, где и во времена короля Карла II[39 - Речь идет о так называемом периоде Реставрации 1660-1680-х гг., связанном с правлением английского короля Карла II (1630–1685), сына Карла I (1600–1649), казненного во время гражданской войны 1640-х гг. После смерти Оливера Кромвеля по приглашению английского парламента Карл II в 1660 г. вернулся на родину и постарался создать абсолютную монархию по образу и подобию Франции времен короля Людовика XIV. С этой целью он небезуспешно укреплял действующую английскую армию, насаждал католичество, устанавливал тесные связи с французским двором.]. Подняв голову, Кромарти увидел высоко в небе белую полосу Это аэроплан писал в воздухе объявления[40 - В 1920-е гг., на заре эры воздухоплавания, среди летчиков было модно вычерчивать в воздухе разные фигуры. Интересно, что в романе Вирджинии Вулф «Миссис Дэллоуэй» (1925) есть похожий эпизод с самолетом, который выписывает над Лондоном разные буквы и слова, озадачивая уличных зевак.]. Тогда он остановился посреди спешащей толпы и стал смотреть вверх; теперь он разглядел крохотный аэроплан, напоминавший маленькое темное насекомое. В небе вычерчивалась длинная прямая линия и затем петля — должно быть, цифра шесть. Затем аэроплан замер, выпустил струйки дыма и, став совсем невидим, скрылся в небе. Цифра заколебалась, подросла и медленно уплыла, тогда внезапно появилась новая линия, и аэроплан начал рисовать что-то другое. Кромарти присмотрелся повнимательней, и оказалось, что это вновь цифра шесть, потом он увидел, что аэроплан устремился ввысь и снова чертит шестерку, а все, что он нарисовал до этого, унес ветер, и скоро в небе не осталось ничего, кроме небольших клочков дыма. На секунду или две Кромарти почувствовал, что он сам летит в аэроплане, который стремительно взмывает в небо, прежде чем опуститься. Это ощущение длилось не дольше мгновения и напоминало что-то вроде вращения Земли в пространстве, которое можно представить себе, крепко зажмурившись, и затем Кромарти почувствовал, что вновь идет по Стрэнду к Трафальгарской площади. Площадь была пустынна, и он с удивлением смотрел на памятник Нельсону, который окружали большие звери с мощными лапами. Кто это? — удивился он. Львы или леопарды, или, может быть, медведи? Он не мог понять. Внезапно он заметил, что с его правой руки с оторванными пальцами стекает кровь. Неожиданно площадь заполнила огромная толпа народу, забили фонтаны, засияло солнце, и Кромарти сел в красный омнибус. Вскоре он обратил внимание на то, что публика в омнибусе перешептывается и поглядывает на него, и понял, что это из-за того, что все заметили его раненую руку. Он вытянул вперед другую руку, но и на ней оказалась кровь. Тогда он испугался людей и вышел из омнибуса. Однако куда бы Кромарти ни направлялся, люди останавливались, смотрели на него и перешептывались, а когда он приближался к ним, отходили в сторону и собирались группами. Все глазели на него и все узнавали: ведь у него были раны на голове и на руках. Люди сердито перешептывались, с ненавистью поглядывая на него, но хотя их глаза сверкали, как кинжалы, дать волю рукам они не решались… Кромарти пошел голосовать. Он хотел подать свой голос. Нет такого препятствие, которое остановило бы его. Наконец он увидел два входа в подземный зал для голосования, над которым виднелся рисунок, изображавший двух дам и одного господина, и он сошел вниз по ступенькам. Кромарти обратился к дежурному с просьбой дать ему карточку для голосования, но тот вынул большую книгу, переплетенную в телячью кожу с оставшейся на ней кое-где щетиной и, перевернув несколько страниц, заглянул туда. Потом он сказал: — Ваше имя не записано в Книге Жизни, мистер Кромарти. Вы должны выдать свою тайну, если хотите зарегистрироваться. Услышав это, Кромарти смутился и почувствовал запах, исходящий от всех голосовавших. Он поколебался и, наконец, спросил: — Если я не выдам своей тайны, я не смогу голосовать? — Нет, мистер Кромарти, вы не имеете права голосовать, не выдав своей тайны; о том, чтобы вам баллотироваться тайно, и речи быть не может — вы носите Печать Зверя. Кромарти посмотрел на свою руку, коснулся лица и почувствовал, что он действительно носит Печать Зверя, его искусали, и теперь он — отверженный. Так вот почему все перешептывались, глядя на него. Он не выдал своей тайны, но был отторгнут человечеством, которое ненавидело его, потому что боялось. Они были все одинаковы, у них не было тайн, а он сохранил свою. Зверь поставил на нем свою Печать, и он был страшен всем и даже себе самому. — Зверь поставил на мне свою печать, — сказал себе Кромарти. — Он постепенно пожрет меня. Я не могу избежать этого, и первое так же плохо, как и второе. Чем стольким жертвовать, я предпочел бы, чтобы Зверь медленно пожрал меня, а зловоние моих соседей вызывает у меня отвращение. Затем он услышал, как Зверь безостановочно ходит за оградой, то и дело облизываясь. Потом его запах, сладковатый, густой и отвратительный, обдал Кромарти, и он понял, что тихо лежит на полу клетки, наблюдая, как Зверь бьет хвостом рядом с ним. Ужас, объявший Кромарти, был безмерным, и наконец он открыл глаза. Он начал постепенно понимать, что это билось его собственное сердце, а вовсе не хвост Зверя, и лежал он на чистых простынях, а вокруг стоял запах цветов и йодоформа. Но страх все еще сидел у него внутри. Через две недели было объявлено, что Кромарти вне опасности. Но он все еще был до того слаб, что ему было запрещено принимать посетителей. Поэтому, хотя Жозефина приходила ежедневно, она узнавала только о том, как он провел ночь, и оставляла ему цветы. В течение следующих недель Кромарти начал быстро поправляться. И хотя прежнее здоровье, без сомнения, возвращалось к нему, вначале он мог вставать всего на час, и только через какое-то время стал выходить на небольшую прогулку в сад. Доктора, лечившие его тогда, заявили, что полная смена обстановки была бы для него весьма благоприятна, и смотритель, не собиравшийся чинить больному какие-либо препятствия, посоветовал ему провести месячный отпуск в Корнуолле, но его предложение было решительно и бесповоротно отвергнуто, а вернее встречено с полнейшим равнодушием. Кромарти отказался взять отпуск. Он отказался самостоятельно ехать куда бы то ни было, хотя добавил, что всецело доверяет смотрителю и готов отправиться в любое место, по усмотрению последнего, но только в сопровождении сторожа. Несколько дней смотритель предлагал Кромарти выбрать то одно, то другое направление, и в конце концов идея отправить его в путешествие была отклонена: во-первых, трудно обойтись без сторожа или найти надежного человека, который смог бы сопровождать Кромарти, а во-вторых, было тяжело подыскать подходящее место, куда их можно было бы отвезти. Но главной причиной была апатия раненого и даже его враждебное отношение к этим планам, и тогда смотритель сообразил, что такая позиция, может быть, не лишена основания. Кромарти и вправду чувствовал, что если он решится взять отпуск, который ему сейчас предлагали, ему будет гораздо труднее вернуться в заключение, когда этот отпуск закончиться. Поэтому он отказался, не желая уклоняться от выполнения того, что он считал своим долгом. В итоге было решено, что Кромарти отправится к себе в клетку, хотя все дружно внушали ему, что он не обязан быть на виду у публики больше, чем пожелает, и должен ложиться в постель на три или четыре часа ежедневно. Таким способом, а также с помощью прогулок в автомобиле после наступления темноты врачи надеялись вернуть ему прежнее здоровье и избавить его от состояния апатии, представлявшегося им самым тревожным симптомом. Но прежде чем возвратиться в свое привычное помещение, Кромарти выслушал кучу новостей от смотрителя, который сообщил их ему весьма осторожно, хотя и не представлял себе до конца, насколько они важны для больного. Смотритель так смущался, рассказывая ему новости, так хвалил его и так подробно распространялся о том, насколько Зоологическое общество чувствует себя обязанным Кромарти, что последний с трудом успевал следить за его сбивчивой речью. Наконец он понял суть дела, сводившуюся к следующему. Опыт с человеком имел успех, значительно превзошедший ожидания членов комитета; а посему комитет решил этот опыт продолжить и выставить на показ второго человека — африканской расы. Общество пригласило его два или три дня тому назад, а поселило лишь сегодня. Общество намерено организовать «Человеческий дом», который включал бы образцы различных человеческих рас: бушменов, жителей Полинезии и других, в национальных костюмах, но такое собрание, естественно, можно было составить лишь постепенно и по мере того, как представится случай. Смущение бедного смотрителя, пока он излагал все это, было столь велико, что Кромарти думал лишь о том, как бы ему помочь, и хотя он пережил весьма неприятное ощущение, услышав о негре, он постарался немедленно подавить его в себе. Убедившись, что Кромарти не возражает против всех этих новшеств и, более того, совершенно безразлично относится к ним, смотритель перестал смущаться и не смог скрыть своей радости. Он глубоко вздохнул, вытер пот большим шелковым платком, его честное лицо просияло, он схватил Кромарти за руку, затем за обшлаг рукава и, теперь уже со смехом, все рассказывал, как он противился новому проекту изо всех сил, думая, что Кромарти будет возражать, и не знал, как сообщить ему новость, когда проект получил одобрение. Он уверял, что не спал две ночи, обдумывая все это, но теперь, узнав, что Кромарти отнесся к проекту с пониманием, почувствовал огромное облегчение. — Я величайший глупец в мире! — воскликнул он. — У меня слишком богатое воображение. Я всегда представляю себе, как другие будут волноваться, а затем выясняется, что дело не стоило и выеденного яйца, и волновался только я… — Смотритель рассмеялся. — И так всю жизнь! Прекрасно, теперь-то я займусь этим новым «Человеческим домом», потому что идея великолепная. Я чувствовал это с самого начала, но не мог отделаться от мысли, что вам это будет неприятно. Кромарти не выказал энтузиазма, он просто сказал себе, как часто говорил прежде, что должен исполнять условия договора с зоологическим садом до тех пор, пока сад исполняет свои, и что в данном случае условия контракта не нарушены. Однако, вернувшись к себе в клетку и увидев по соседству чернокожего мужчину, — тот чистил черную шляпу — Кромарти с трудом сообразил, что это и есть новый экспонат, о котором говорил ему смотритель. Этот угольно-черный негр был веселый малый. На нем была полосатая, розовая с зеленым, рубашка, костюм горчичного цвета и добротные кожаные ботинки. Когда Кромарти появился, он повернулся к нему и сказал: — Прибыл знаменитый инвалид. — Затем подошел к решетке, разделявшей их и продолжил: — Позвольте мне поздравить вас с возвращением в жилище, которое носит теперь название «Человеческий дом». Возьму на себя смелость представиться — Джо Теннисон. Я искренне рад познакомиться с вами, мистер Кромарти, и счастлив, что мой сосед — человек! Кромарти сухо поклонился, вежливо сказав «добрый день», но негр вовсе не был обескуражен и снова приблизился к решетке между их клетками. — Теперь весь этот мусор собираются выбросить, — пояснил негр, указывая на шимпанзе, находившегося за спиной у Кромарти. — Этих милых зверушек больше не будут держать вместе с нами; иначе они откусят нам всем пальцы. Кромарти повернулся и взглянул на шимпанзе. Это животное всегда казалось ему довольно симпатичным, но теперь, когда его новый сосед Теннисон заговорил с ним, маленький уродливый зверь стал ему еще милее. Право же, он куда охотнее увидел бы сейчас на прежнем месте старого орангутанга, чем своего соседа, этого несносного болтливого парня, снисходительно поглядывавшего на животных. С минуту Кромарти оставался в недоумении и не знал, как прервать поток слов Теннисона. Он слушал его молча, а через некоторое время с облегчением вздохнул, увидев Коллинса с рысью, которую поместили в ее старую клетку в «Кошачьем доме», когда Кромарти был ранен. Радость друзей, вновь оказавшихся вместе, была безгранична, и каждый проявлял ее сообразно своему характеру. Сначала рысь прыгнула на Кромарти так стремительно, будто хотела сбить его с ног, затем начала громко мурлыкать и тереться о него, вертясь вокруг, и наконец прыгнула прямо на руки своему другу, облизала ему лицо и волосы, на минуту свернулась, словно собралась уснуть, но тотчас же спрыгнула вниз. Затем она стала бегать по клетке, обнюхала углы, вскочила на стол и решила, что все обстоит вполне благополучно. Когда Джо Теннисон окликнул ее, рысь прошла мимо, даже не взглянув на него, так же, как и ее друг, ибо, как только Кромарти услышал, что негр снова обращается к нему, он покачал головой и прошел в свою спальню. Однако там он призадумался над тем, что этот негр станет теперь его компаньоном и соседом на многие годы, и он не сможет убегать всякий раз, когда тот заговорит с ним. Ему необходимо внушить Теннисону уважение к себе, не сделав его своим врагом, но в ту минуту Кромарти не представлял себе, как он этого добьется. Пока же он взял книгу поэм Уэйли, переведенных с китайского[41 - Речь идет о переводе произведения китайского поэта Ван Шу-чженя, выполненном известным английским синологом Артуром Уэйли (псевдоним, настоящее имя — Артур Дэвид Шлосс, 1889–1966). Переводы А. Уэйли с китайского и японского значительно повлияли на поэтическое творчество ирландского поэта У. Б. Йейтса и американского поэта Эзры Паунда. В авторском примечании к первому изданию своей книги Дэвид Гарнетт отмечал: «Я должен поблагодарить м-ра Артура Уэйли за предоставленное разрешение процитировать отрывок из его перевода стихотворения Ван Шу-чженя, который был опубликован в сборнике «Храм и другое стихотворения» издательством «Аллен и Ануин».], и с нею вернулся к себе в клетку; затем сел и начал читать: Этот зверь обитает в густых лесах, за высокими холмами, Или в расселинах среди острых, обрывистых утесов; Осторожны и ловки его повадки, ум изворотлив; Движенья быстры, Приспособлены ко всякой надобности, Карабкается ли он по высоким стволам деревьев Или качается на длинной ветке. Перед ним темные глубины неизмеримого потока, За ним — молчаливые ущелья одиноких гор. Ветки и прутья — его качели, По гнилым сучьям переправляется он через Опасные места; скачок за скачком, Будто мотылек, порхающий в кронах деревьев. Иногда он бродит с больным рассеянным видом, Затем внезапно появляется, Сияя от радости. Он прыгает вверх, Становится на дыбы, потом удирает. Он показывает когти, скалит острые зубы, Танцует на глине, вязкой и хлюпающей, Внезапно поворачивается и легко проходит мимо… О, каким языком можно рассказать О всех его штуках? Увы, есть то, что Роднит его с племенем людей: их сладость — его сладость, Их горечь — его горечь. Он любит сахар из отстоя Пивных дрожжей на дне ушата; И если там, где он пройдет, вина оставят люди, Бежит он к чаше И жадно пьет! Потом шатается, ослепший и тупой, Мрак опускается перед его глазами. Он спит и ничего не знает. Тогда охотники, схватив его за гриву, Привязывают на веревку и ведут дамой, Чтобы оставить в стойле или во дворе, И днями напролет толпа зевак Глазеет на него, раскрывши рот. Джо Теннисом подходил раза три-четыре за то время, что Кромарти читал, и пытался начать разговор, но Кромарти не обращал внимания на его замечания и даже не поднимал головы. К счастью, много публики пришло посмотреть на своего старого любимца Кромарти, который наконец-то вернулся, а заодно и взглянуть на нового чернокожего человека: он вызвал не меньше разговоров, чем некогда сам Кромарти. Появление публики оказалось очень кстати по двум причинам: во-первых, это отвлекло Джо Теннисона, и он целиком отдался тому, чего больше всего желал в жизни, — демонстрации своей персоны, а во-вторых, Кромарти, совершенно не обращая внимания на зрителей, мог показать себе, что он в состоянии держаться как всегда бесстрастно. Именно благодаря этому негр не мог обидеться на то, что с ним обращаются так, словно его не существует. Я должен пояснить, что Кромарти не имел предубеждения против своего соседа из-за того, что тот был чернокожий, как не был в принципе предубежден против цветных людей. Теннисон вообще был первым негром, с которым он разговаривал. В то же время Кромарти почувствовал к нему антипатию, с течением времени все возраставшую. На другой день, едва войдя в клетку после завтрака, он увидел дожидавшуюся его Жозефину. Она стояла в некотором отдалении, поглядывая на дверь «Обезьяньего дома» (если называть его старым именем), и Кромарти неожиданно для себя крикнул: — Жозефина, Жозефина, что вы там делаете?! Девушка повернулась к нему. Ее появление так взволновало Кромарти, что какое-то время он не мог выдавить из себя ни единого слова, а когда это ему наконец удалось, голос его звучал так ласково, как еще ни разу не звучал с начала его добровольного заточения. Жозефина тоже не могла некоторое время смириться с присутствием Теннисона, который сидел, развалясь в кресле, в нескольких шагах от них и вставил в глаз монокль в золотой оправе, чтобы получше рассмотреть ее. Затем он уронил монокль, словно еще не научился пользоваться им, впрочем, так оно и было, негр купил его всего неделю назад. Время шло, Жозефина так и не смогла ничего сказать Кромарти, она только поздравила его с выздоровлением и добавила, что очень рада, что он снова здоров. Затем она поблагодарила его за то, что он окликнул ее и позволил ей поговорить с ним. — Почему вы так смущаетесь? — спросил Кромарти, а затем, угадав причину, добавил: — Дорогая Жозефина, не обращайте на моего соседа внимания, как это делаю я. Но Жозефина молчала, и в эту минуту выбежала рысь, только что закончившая свой утренний туалет. — Я несколько раз заходила проведать вашу кошку, пока вы были больны, — сказала Жозефина. — Она казалась очень несчастной и даже не смотрела в мою сторону. Я думаю, она боится женщин и не привыкла к ним. Кромарти кивнул головой. Он был рад, что Жозефина навещала рысь, но подозревал, что она просто старалась убить время. Он не обращал внимания на публику, пришедшую поглазеть на него. Внезапно он услышал слова Жозефины: — Джон, я должна увидеться с вами без посторонних. Мне необходимо переговорить с вами, а я не могу это сделать в таких условиях. Вы не можете больше уклоняться от разговора со мной. — Что вы имеете в виду? — Вы должны признать, что мы связаны друг с другом, — вот что я имею в виду. Я не знаю, что именно вы должны сделать, но вы должны что-то сделать. Я не могу так жить дальше. Пожалуйста, устройте как-нибудь, чтобы мы могли увидеться и поговорить. Теперь настал черед смутиться Кромарти. Он не мог объяснить, по крайней мере сейчас, что он чувствует. С трудом он произнес несколько бессвязных фраз, о том что очень огорчен, но ничего не может сделать и, к тому же, не свободен от обязательств. Но под конец, став более искренним и смотря Жозефине прямо в глаза, Кромарти сказал: — Дорогая моя, мы оба неизбежно будем несчастливы. Я люблю вас. Я не смогу никогда все забыть и, кажется, вы испытываете сейчас ко мне то же чувство. И вы, скорей всего, будете страдать. Я надеюсь только, что ваше чувство ко мне скоро иссякнет. Посмею сказать, что со временем, возможно, и моя любовь тоже пройдет. А сейчас мы должны расстаться и постараться утешиться. — Я безутешна, — сказала Жозефина. — Я взбешусь, или сойду с ума, или еще что-нибудь в этом роде. — С нашей стороны было бы величайшей ошибкой преувеличивать чувства друг друга, — произнес Кромарти сурово. — Это самое плохое, что мы можем сделать, самое жестокое. Нет, единственное, что вам совершенно необходимо, — это забыть меня, а я надеюсь, что мне удастся забыть вас. — Это невозможно; не видеться гораздо хуже, — сказала Жозефина. Теперь они сообразили, что несколько человек вошли в «Обезьяний дом» и боялись приблизиться и прервать их разговор. — Как все это ужасно! — воскликнул Кромарти. — Как ужасно, будь оно проклято! После таких слов Жозефина ушла. Кромарти вернулся назад и сел, но в следующую же минуту услышал громкий голос соседа: — Извините меня, сэр. Простите, что я вмешиваюсь, но, как я понял, вашу приятельницу зовут Жозефина. Какое удивительное совпадение! Представляете, мое имя — Жозеф; вот так: Жозеф и Жозефина! Если, услышав это замечание, Кромарти и поощрил Теннисона к продолжению, то сделал это чисто случайно. На минуту он почувствовал боль, но заставил себя остаться на месте. — Вы интересуетесь девушками? — спросил негр. — Они приходят и глазеют на меня с самого утра, ха-ха-ха! — Нет, не интересуюсь, — ответил Кромарти. Никто не усомнился бы в этом, услышав его пронзительно-искренний голос. — Рад слышать это, — сказал Теннисон, сразу приобретая прежнюю развязность манер. — Это так же, как у меня, так же, как у меня. Я совершенно не интересуюсь женщинами. Кроме моей бедной старой мамы, моей бедной старой мамы, она была лучше всех, лучше всех. Мать — лучший друг, на всю жизнь, лучшего друга не найти. Моя мать была невежественна, не умела ни писать, ни читать, но она знала Библию наизусть, и я впервые узнал об искуплении из ее уст. Когда мне было пять лет от роду, она научила меня молитвам, и я повторял их за нею слово в слово. Она была лучшим другом, какой когда-либо у меня был. Но другие женщины — нет, сэр! Я не привык к ним. Они — лишь искушение в жизни мужчины, их цель — заставить мужчину забыть о своем истинном предназначении. И что самое ужасное — чем больше вы их отвергаете, тем больше они за вами бегают. Это факт. Нет, мне гораздо лучше и безопаснее здесь, взаперти, рядом с вами, за решеткой и проволочной сеткой, которые помогают защититься от женщин, и я предполагаю, что вы испытываете те же чувства, что и я. Неправда ли, мистер Кромарти? Кромарти внезапно поднял голову и посмотрел на человека, который обращался к нему. — Кто вы? — спросил он, дико уставившись на негра. Он повернулся, пошел к себе в спальню и там лег, чувствуя себя совершенно опустошенным. Он был еще очень слаб после болезни, и от духоты «Обезьяньего дома» у него разболелась голова. Каждую минуту он должен был стараться не терять самообладания, и это становилось все труднее и труднее. Все чаще и чаще он ложился на постель в спальне и начинал безудержно плакать. И хотя после он смеялся над собой, слезы облегчали его душу, делали его мягче, и ему хотелось плакать еще. Невзгоды и волнения внешнего мира теперь мало беспокоили Кромарти. Он не мог не думать все время о Жозефине. Ему так долго казалось, что множество неодолимых препятствий отделяет его от счастья с Жозефиной, что пребывание в зоологическом саду только упрощало его положение. Но теперь, когда он чувствовал себя таким слабым, ему было особенно тяжело, и более всего сейчас, когда он задумался о том, что они с Жозефиной все же могли быть счастливы вместе, хоть на короткое время. Он знал, что они оба слишком горды для того, чтобы терпеть друг друга слишком долго, но разве они не могли быть счастливы неделю, месяц или год? Возможно, могли бы, но, как бы то ни было, этому не суждено было случиться, и вот он заперт в клетке вместе с негром, поджидающим его, чтобы наболтать побольше всякого вздора, испытывая его терпение. Но когда Кромарти взял себя в руки и вошел в клетку, Джо Теннисон не обратился к нему, то есть не обратился к нему непосредственно. Он был так же назойлив, как и всегда, но действовал по-другому. Кромарти сел и начал читать, две или три минуты посетителей не было, и он услышал, как негр бубнил себе под нос, поглядывая на соседа: — Бедняга! Бедный малый! Женщины делают из человека тряпку, да, они это умеют. Я-то через это прошел… Я знаю об этом все. О, к счастью, да… Любовь — это дьявол! А этот бедняга, конечно, влюблен. Никто не приведет его в чувство. Никто не сможет ничего изменить, кроме той, что смутила его сердце. Я ничем не могу ему помочь, разве только ничего не замечать. Тут Теннисона отвлекло появление новых посетителей, остановившихся около его клетки, но Кромарти применил к негру тот же метод, что и к публике. То есть он просто его игнорировал: старался не глядеть на него и не слышать его слов. На следующее утро, когда Кромарти играл в мяч с рысью, как раньше, до столкновения с орангутангом, он услышал голос звавшей его Жозефины. Бросив мяч рыси, он потрепал ее и направился прямо к Жозефине. Не ожидая приветствия, девушка сразу сказала ему: — Джон, я люблю вас и должна увидеться с вами наедине. Я должна войти к вам в клетку и там переговорить с вами. — Нет, Жозефина, не делайте этого, это невозможно, — сказал Кромарти. — Мне тяжело видеть вас, а если вы войдете в мою клетку, я не смогу оставаться в ней после того, как вы уйдете. — Но я не собираюсь уходить, — заявила Жозефина. — Если вы войдете в мою клетку, вам придется остаться здесь навсегда, — сказал Кромарти. Теперь он пришел в себя, преодолев минутную слабость. — Если вы решитесь на это, я не думаю, что мы вообще сможем видеться. Я думаю, что умру, если увижу вас тут. Мы никогда не будем счастливы вдвоем. — Хорошо, но лучше быть несчастными вместе, чем порознь, — возразила Жозефина. Голос ее внезапно зазвенел. — Милое мое создание, — промолвил Кромарти, — все это глупая ошибка, но мы как-нибудь уладим дело. Я попрошу смотрителя поместить вас в соседнюю клетку вместо этого проклятого негра, и мы будим иметь возможность видеть друг друга. Жозефина мотнула головой, чтобы стряхнуть слезы с ресниц, и стала похожа на собаку, вылезшую из воды. — Нет, так не пойдет! — заявила она сердито. — Так никуда не годится. Я хочу жить в одной клетке с вами, или же вообще не хочу жить в клетке. Я пришла сюда не для того, чтобы поселиться в отдельной клетке! Я разделю с вами клетку, и будь прокляты все остальные! Будь прокляты все остальные! — повторила она. — Мне не нужен никто, кроме вас, Джон, и если мы будем жить в одной клетке и нам будет тесно, — мы должны перенести это. Я ненавижу всех, и я хочу быть счастлива с вами наперекор всему. Никто не заставит меня теперь стыдиться. Я хочу быть самой собой, и буду. — Дорогая, — сказал Кромарти, — вы хотите, чтобы вас заперли здесь? Это ужасно. Вы не должны даже думать об этом. У меня есть куда более приемлемый план. Я не могу просить, чтобы меня выпустили отсюда, я не могу поступить так, но я до того слаб, что легко могу снова заболеть, и тогда, думаю, меня отпустят, и мы сможем обвенчаться. — Мы не можем дольше ждать! — воскликнула Жозефина. — Вы умрете, если опять заболеете. Ведь в вашем контракте ничего не сказано о том, что вам запрещено жениться, верно? — спросила она. — Вам нужно только объявить, что вы сегодня женитесь, и что ваша жена будет жить с вами в клетке. Во время этого разговора несколько человек вошли в «Обезьяний дом» и, поглядев на Жозефину, удалились с оскорбленным видом. Потом в помещении появился Коллинс. Он сердито посмотрел на Жозефину, но она сразу повернулась к нему и сказала: — Мы с мистером Кромарти желаем видеть смотрителя. Будьте любезны разыскать его и попросите прийти сюда. — Разумеется, — ответил Коллинс. Бросив взгляд на Джо Теннисона, таращившегося на Кромарти и его даму с расстояния в три шага с такой силой, что желтоватые белки его глаз почти выкатились из орбит, сторож сурово приказал ему удалиться в заднюю комнату его клетки. — О, я могу вам кое-что рассказать, я могу вам кое-что рассказать, чему вы не поверите! — кричал Джо, но Коллинс молча указал ему пальцем на дверь, и негр поднялся и медленно прошел в свое помещение. Десять минут спустя явился смотритель. — Зайдите во внутреннюю комнату, где нам будет удобнее говорить, мисс Лэкетт, — сказал он. Он отпер заднюю дверь клетки, и Жозефина вошла. Они сели. — Я сделал предложение мисс Лэкетт, и она приняла его, — сказал Кромарти почти сурово. — Я хотел сказать вам это сразу, чтобы как можно скорее подготовиться к церемонии, которую мы хотим, по понятным причинам, провести наискромнейшим образом. После свадьбы моя жена готова жить со мною в этой клетке, если, конечно, вы не найдете для нас другого помещения. Смотритель внезапно громко расхохотался. Смех его был добродушным и даже сердечным. Кромарти счел это грубостью, Жозефина — угрозой. Оба нахмурились и прижались друг к другу, ожидая самого худшего. — Я должен сообщить вам, — начал смотритель, — что именно решил предпринимать комитет в подобных случаях. Мы по многим причинам не можем держать женатые пары в «Человеческом доме». Мы решили, что если вы примите решение жениться, мистер Кромарти, мы должны разорвать наш контракт с вами. Другими словами, вы имеете право выйти на свободу, и я сейчас же выпущу вас. Произнеся эти слова, смотритель встал и открыл дверь. Одно мгновение счастливая пара колебалась. Они посмотрели друг на друга, а затем вместе вышли из клетки, но Жозефина держала своего будущего мужа за руку, когда они уходили. Смотритель закрыл дверь, запер ее, позабыв о рыси, затем сказал: — Кромарти, сердечно поздравляю вас! Дорогая мисс Лэкетт, вы выбрали себе в мужья человека, которого все мы здесь глубоко уважали и которым восхищались. Надеюсь, что вы будете счастливы с ним. Рука об руку Жозефина и Джон быстро шли по саду. Они не остановились, чтобы взглянуть на собак или лисиц, на волков или тигров, они прошли мимо «Львиного дома» и вольеров с дикими кошками и, не глядя на фазанов, сверкавших нарядным оперением, проскользнули через турникет в Риджент-Парк. Там, по-прежнему держась за руки, они смешались с толпой. Никто не смотрел на них. Никто не узнал бы их. Толпа по преимуществу состояла из таких же влюбленных пар, как они. Фотографии Ричард Гарнетт, деде писателя Эдвард Гарнетт, отец писателя, в молодости Констанс Гарнетт с сыном Дэвидом (ок. 1984 года) Кёрн, загородный дом Гарнеттов Дэвид Гарнетт в юности Констанс Гарнетт в зрелые годы Дэвид Гарнетт и Фокс М. Фокс в Ассманнхаузене Д. Г. Лоренс в 1913 году Дункан Грант и Мейнард Кейнс Дэвид Гарнетт в 1923 году Ванесса Белл в саду в Чарльстоне Фотография с портрета Ванессы Белл работы Д. Гранта Рэй Гарнетт, первая жена писателя Рэй Гарнетт за игрой в шахматы с сыновьями Уильямом и Ричардом Титульный лист первого издания книги "Человек в зоологическом саду". Гравюры Рэй Гарнетт (1924 год) Титульный лист американского издания книги "Женщина-лисица". Гравюры Рэй Гарнетт (1924 год) Дэвид Гарнетт залезает в окно в Ла-Бержер Констанс Гарнетт в старости Эдвард Гарнетт, отец писателя, в зрелые годы Дэвид Гарнетт в 1934 году Анжелика Белл (Гарнетт), вторая жена писателя Фронтиспис американского издания "Женщина-лисица" работы Рэй Гарнетт (1924 г.) notes Примечания 1 Степняк — псевдоним Сергея Михайловича Кравчинского (1851–1895), русского писателя, активного деятеля народнического движения. В конце 1870-х гг. Степняк эмигрировал, жил в Швейцарии, Италии, а в 1884 году поселился в Лондоне. Гарнетты познакомились со Степняком-Кравчинским летом 1892 года. 2 Перевод К. Агаровой. 3 Дункан Грант (1885–1978) — художник, член группы Блумсбери, близкий друг Ванессы Белл, Литтона Стречи, Вирджинии Вулф и др. В начале 1900-х гг. учился в Вестминстерской школе искусств. Первая персональная выставка работ состоялась в 1920 г., и с тех пор, вплоть до смерти художника в 1978 г., его произведения регулярно экспонировались на выставках. Особым успехом у публики пользовались настенные и декоративные панно работы Гранта и Ванессы Белл, с которой он состоял в гражданском браке. 4 Оксфордшир — графство в центральной части Англии, в часе езды от Лондона. 5 Лисица (англ.). 6 Райлендс, близ Стокоэ — местечко в окрестностях Оксфорда (графство Оксфордшир). 7 Эзоп (VI в. до н. э.) — легендарный древнегреческий мудрец, которому приписывают авторство басен, переведенных прозой в XIV в. византийским ученым Максимусом Планудом, а в 1513 г. Эразмом Роттердамским. На французский язык басни Эзопа переложил Ж. де Лафонтен (1621–1695), а их русская трактовка принадлежит И. А. Крылову (1769–1844). 8 «История Клариссы Гарлоу» — эпистолярный роман в восьми томах английского писателя Сэмюэля Ричардсона (1689–1761). Точное название романа — «Кларисса, или История молодой женщины» (1748–1749). Русский читатель помнит о нем, в частности, по романам, которыми зачитывалась пушкинская Татьяна. 9 Пикет — старинная карточная игра, впервые упоминается во французских хрониках 1390 года. Легенда связывает его появление с именем французского короля Карла VII (1422–1461). В XVII в. на французских маскарадах было принято украшать пьесу балетом, где представляли «живую колоду карт». Первыми выступали четыре валета, а уж за ними — короли, дамы и вся остальная колода, разделенная на кварты по четыре масти в ряд. В продолжение балета масти затейливо перемешивались, составляя различные комбинации. Заглавную роль в представлении играл Пикет. К кадрили валетов присоединялись группы, символизирующие другие известные в то время игры; бильярд, кости, кегли и трик-трак. В России пикет сделался особенно популярным в XVIII в. и стал одним из любимейших развлечений Екатерины II. В конце XIX в. пикет считали игрой «семейной, кабинетной». Пикет требует уединения и сосредоточенности. Оптимальное число игроков — двое, причем желательно, чтобы силы партнеров были равны. В пикет играют колодой в 32 карты. Порядок карт обыкновенный — от туза до семерки. Туз равен 11 очкам, все фигуры — по 10, остальные карты — по номиналу. 10 Крибидж (криббедж или крибедж) — чрезвычайно популярная в Англии и в США карточная игра. Удобнее всего играть вдвоем, хотя могут участвовать и четыре игрока; Существует три варианта крибиджа: пятикарточный, шестикарточный и семикарточный. Как видно из названия, они различаются количеством карт, раздаваемых каждому игроку. Самым интересным по тактике игры и одновременно наиболее простым является пятикарточный крибидж. Задачей игрока является набрать установленное количество очков раньше соперника. В пятикарточном крибидже это число — 61. Для подсчета обычно используется специальная доска с углублениями и колышками. Она позволяет без труда следить за счетом и в любой момент видеть игровое положение всех участников. Однако часто пользуются просто бумагой и карандашом. 11 Георг Фридрих Гендель (1685–1759) — немецкий композитор. Ученик известного органиста и композитора Фридриха Цахау. Автор многочисленных опер на античные темы («Альмира», «Любовь, приобретенная кровью и злодейством, или Нерон», «Агриппина», «Ринальдо», «Ксеркс», «Деидамия»). Гендель также прославился своими ораториями («Страсти» на текст известного немецкого поэта Постеля, «Жизнерадостный, задумчивый и умеренный» на прекрасные юношеские стихи Мильтона, «Ода святой Цецилии» на текст Драйдена, «Мессия», «Самсон» — героическая оратория на текст Мильтона, «Семела», «Иосиф», «Геркулес», «Валтасар», «Иуда Маккавей») и операми-балетами во французском стиле: «Терпсихора», «Альцина», «Ариодант» и «Орест». Большинство произведений Генделя были созданы в Англии, куда он переехал в 1710 г. Гендель по праву стал национальным композитором Англии. Так что выбор Сильвией его произведения отнюдь не случаен. Феликс Мендельсон (Мендельсон-Бартольди) (1809–1847) — немецкий композитор, дирижер, пианист и органист. Основатель первой немецкой консерватории в Лейпциге в 1843 г. Его музыкальное наследие включает симфонии, в том числе «Итальянскую» (1833), «Шотландскую» (1842), симфоническую увертюру «Фингалова пещера» (1832), музыку к пьесе У. Шекспира «Сон в летнюю ночь» (1825), концерны для скрипки, для фортепиано с оркестром, «Песни без слов» (1845) для фортепиано, оратории и другие произведения. Уильям Швенк Гилберт (1836–1911) и Артур Сеймур Салливан (1842–1900) — английские драматург и композитор, соавторы знаменитых комических опер, поставленных в конце XIX в. и до сих пор пользующихся успехом в англоязычном театральном и музыкальном мире. В общей сложности Гилберт и Салливан написали четырнадцать таких произведений: «Феспис» (1871), «Колдун» (1877), «Пираты Пензанса» (1880), «Терпение» (1881), «Иоланта» (1882), «Принцесса Ида» (1884), «Микадо» (1885), «Великий герцог» (1896) и др. Созданный Гилбертом и Салливаном особый жанр представляет собой блистательное сочетание комедии положений, музыкальной пародии, отточенного юмора и великолепной музыки. Обоим художникам было пожаловано рыцарское звание: Салливану в 1883 г., а Гилберту в 1907-м. 12 …голубь, выпущенный Ноем — Бытие, 8:8 — 12. 13 Парацельс (псевдоним; настоящее имя — Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм; 1493–1541) — врач эпохи Возрождения, «первый профессор химии от сотворения мира» (А. И. Герцен). Образование получил в Ферраре (Италия). Около 1515 г. Парацельсу было присвоено звание врача. Он был профессором университета и городским врачом в Базеле, много путешествовал по Европе. Резко выступал против схоластической медицины и слепого почитания авторитета Галена, противопоставляя им наблюдение и опыт. Отвергал учение древних о четырех соках человеческого тела и считал, что все процессы, происходящие в организме, имеют химическую природу. Изучал лечебное действие различных элементов и соединений; сблизив химию с медициной, Парацельс явился одним из основателей ятрохимии. Выделял лекарства из растений и применял их в виде настоев, экстрактов и эликсиров; развил новое для того времени представление о дозировке лекарств; использовал в лечебных целях минеральные источники. Указывал на необходимость поисков и применения специфических средств против отдельных болезней (например, ртути против сифилиса). Материалистические, хотя и примитивные, взгляды Парацельса и его практическая деятельность не были свободны от средневековой мистики и религии. Он создал учение об «архее» — высшем духовном принципе, якобы регулирующем жизнедеятельность организма. 14 Старшие современники Д. Гарнетта, в частности Форд М. Форд, использовали подобный прием, упоминая себя в собственных произведениях; тот же прием, по сути, используют и современные английские постмодернисты, например, Мартин Эмис в романе «Деньги» (1984). 15 Возможно, намек на судьбу английского искусствоведа и художника, члена группы Блумсбери Роджера Фрая (1866–1934), чья жена Хелен провела в сумасшедшем доме 27 лет, с 1910 по 1937 г. 16 Итон, Хэрроу, Уинчестер, Рэгби — знаменитые закрытые привилегированные школы для мальчиков, основанные в XIV–XVI вв. Намек на то, что «дети» мистера Тэбрика не соответствуют английской табели о рангах, естественно, не только потому, что они лисята, но главным образом потому, что являются незаконнорожденными. Вышеназванные школы — символ кастовой незыблемости и безупречности английских семейных устоев. Для современников Дэвида Гарнетта вопрос «Где будут учиться мои дети?» был более чем серьезным: новый демократический век требовал новой, более справедливой организации образования, как и других социальных сфер. Ср. эссе Вирджинии Вулф «Покосившаяся башня» (1940): «Сегодня подоходный налог диктует людям среднего класса то, над чем политики еще только-только задумываются. Размер налога «кусается». «Вам уже не по карману, — нашептывает он родителям, — оплачивать обучение ваших сыновей в закрытых школах; остается отправить их учиться в обычные начальные классы». Недавно в «Нью стейтсмен» обратилась с письмом одна такая мамаша. Ее маленького мальчика они с мужем сначала собирались послать учиться в Уинчестер, а потом передумали и отправили в местную деревенскую школу. «Он совершенно счастлив, — пишет мать, — вопрос о классовой принадлежности вообще не стоит. Он с увлечением открывает для себя разнообразие человеческих типов». И, к тому же, за все это счастье она платит какие-то гроши в сравнении с теми немыслимыми суммами, которые ей пришлось бы выкладывать каждые три или четыре месяца за обучение сына в Уинчестере». 17 Генриетта Бинем и Мина Кэрстен — знакомые Дэвида и Рэй Гарнеттов, в их доме писатель начал работать над книгой «Человек в зоологическом саду». 18 Собака обыкновенная (лат.). 19 Английский фут составляет примерно 30,5 см; дюйм равен 2,5 см. Рост человека, таким образом, составляет 1 м 80 см. Стона — 14 английских фунтов, а один фунт равен 0,45 кг. Вес человека, следовательно, 63 кг. 20 «Золотая ветвь» (1890) — знаменитый труд Дж. Фрэзера (1854–1941), выдающегося ученого, представителя «кембриджской антропологической школы». В своем фундаментальном исследовании за обширной массой разнородного мифологического материала Фрэзер выявил внятную логику ритуала, тем самым показав, какие возможности таит изучение современной наукой примитивных форм мышления. Он также доказал существование типологических связей между мифологиями разных народов. В частности, христианский миф об умирающем и воскресающем боге в интерпретации Фрэзера оказывался всего лишь одним из огромного множества подобных мифов, созданных мифологическим сознанием. Фрэзер полагал, что в нашем скептическом и теоретизирующем интеллекте сохраняются следы мифологического миропонимания, и примитивное окрашивает наше поведение постольку, поскольку оно не подавлено цивилизацией. 21 «Панч» — старейший английский юмористический журнал. 22 Книга, которую собирается читать Кромарти, взята в одной из публичных библиотек, основанных Чарльзом Мюди (1818–1890); он открыл первую библиотеку с читательским абонементом в Лондоне в 1852 г. С годами подписка на абонемент Мюди стала восприниматься как знак благопристойности и благонадежности, поскольку Мюди руководствовался жесткими моральными критериями при отборе книг для подписки, — настолько жесткими, что в начале 1900-х гг. в них видели цензуру. То, что Кромарти читает книгу Мюди, означает, таким образом, что он — добропорядочный член общества и не очень состоятелен. Для автора это скорее повод подчеркнуть свое ироническое отношение к герою. 23 Калибан — персонаж романтической драмы Уильяма Шекспира «Буря» (1612). Уродливый дикарь, воплощение сил зла, которого подчиняет себе маг Просперо. 24 Фроньель и Сент-Джонс-Вуд — районы в северо-западной части Лондона. 25 Бытие, 6:14–19; 8:16–17. 26 Бейкер-стрит — лондонская улица, где жил Шерлок Холмс, легендарный сыщик-самоучка, герой произведений Артура Конан Дойла (1859–1930), таких, как «Приключения Шерлока Холмса» (1892), «Воспоминания Шерлока Холмса» (1894) и др. 27 Мэрилебон-роуд — район Вестминстера к юго-западу от Риджент-парка, неподалеку от которого расположен Лондонский зоопарк. Район получил название по выстроенной в эпоху средневековья церкви, посвященной Деве Марии. 28 Заведение мадам Тюссо — знаменитый музей восковых фигур, основанный в 1835 г. в центре Лондона мадам Тюссо, урожденной Мари Грошальц (1761–1850). За двести лет существования музея в нем разместились тысячи восковых изображений знаменитостей — от членов королевской семьи, видных политических деятелей, художников, музыкантов и артистов до известных преступников. 29 Сэм, Сэди и Ролло — прозвища, клички животных, принятые у англичан. 30 Джеймс Агат-Агар (1877–1947) — известный театральный критик, колумнист лондонской «Санди таймс» с 1923 по 1947 г., книжный обозреватель «Дэйли экспресс», романист, эссеист и автор дневника с характерным названием «Ego» («Я»). 31 Намек на Диогена Синопского (около 404–323 до н. э.), древнегреческого философа, ученика основателя школы киников Антисфена, развившего его учение в направлении наивного материализма. Диоген отвергал цивилизацию, в частности государство, объявлял культуру насилием над человеческим существом и требовал, чтобы человек вернулся в первобытное состояние. Себя он объявлял гражданином мира, проповедовал общность жен и детей. Свое безразличие к морали и общественности Диоген доводил до полного равнодушия к любым неудобствам жизни; согласно историческому анекдоту, Диоген жил в бочке, а на вопрос Александра Македонского, чего бы хотел от него Диоген, ответил; «Отойди, не загораживай мне солнце». Диоген критиковал учение Платона об идеях с точки зрения крайнего сенсуализма, признавая только единичное. Также он проповедовал вместе с софистами противоположность природной данности и человеческих установлений. Диоген отвергал многобожие и религиозные культы как произвольные человеческие установления и признавал только основанную на подражании природе аскетическую добродетель, находя в ней единственную цель человека. 32 Эскадрон № R.A.F. Басра — эскадрон Королевских военно-воздушных сил Великобритании. 33 «Вильгельм Мейстер» — знаменитый «роман воспитания» великого немецкого поэта и прозаика И. В. Гете (1749–1832), над которым он работал с 1777 по 1829 г. 34 «Опасные связи» (1782) — один из наиболее ярких романов XVIII века, единственное литературное произведение французского писателя Пьера Амбруаза Франсуа Шодерло де Лакло (1741–1803). В годы Великой французской революции де Лакло выступал за низвержение и казнь Людовика XVI. Был членом Якобинского клуба. Оставил труды по истории и военному делу. В романе дана яркая картина разложения аристократического общества накануне революции. Лакло — мастер психологического романа, трезвого анализа характеров. Стендаль считал роман Лакло значительнейшим произведением французской литературы XVIII века. 35 Мраморная арка — памятник архитектуры первой половины XIX в., сооруженный английским архитектором Нэшем в 1828 г. в качестве парадного въезда в Букингемский дворец. Своим названием сооружение обязано белому каррарскому мрамору из которого оно выстроено. Современное местоположение Мраморной арки отличается от задуманного проектировщиками: из-за перестройки Букингемского дворца в 1851 г. памятник оказался слегка сдвинут к Гайд-парку. 36 Стрэнд — деловой, исторический и культурный центр Лондона вблизи Сити и Темзы. 37 Сомерсет-хаус — комплекс правительственных зданий на Стрэнде, в центре Лондона, сооруженный по проекту сэра Уильяма Чемберса в 1778 г. 38 Сэр Кристофер Рэн (1632–1723) — английский архитектор, проектировщик, астроном и математик, самый выдающийся английский зодчий XVIII в. По его проектам в Лондоне было построено более 50 церквей и множество памятников гражданской архитектуры. Главный проект Рэна — восстановление в перестроенном виде знаменитого собора Св. Павла, сгоревшего во время лондонского пожара в 1666 г. Осуществление проекта заняло 22 года. Инженерное решение Рэна, которое легло в основу громадного купола, увенчавшего новое сооружение собора Св. Павла, было позднее использовано при постройке Исаакиевского собора в Петербурге (1840–1842) и Капитолия в Вашингтоне (1855–1865). Кристофер Рэн — основатель Королевского научного общества, чьим президентом он был с 1680 по 1682 г. Он был удостоен рыцарского звания в 1673 г. 39 Речь идет о так называемом периоде Реставрации 1660-1680-х гг., связанном с правлением английского короля Карла II (1630–1685), сына Карла I (1600–1649), казненного во время гражданской войны 1640-х гг. После смерти Оливера Кромвеля по приглашению английского парламента Карл II в 1660 г. вернулся на родину и постарался создать абсолютную монархию по образу и подобию Франции времен короля Людовика XIV. С этой целью он небезуспешно укреплял действующую английскую армию, насаждал католичество, устанавливал тесные связи с французским двором. 40 В 1920-е гг., на заре эры воздухоплавания, среди летчиков было модно вычерчивать в воздухе разные фигуры. Интересно, что в романе Вирджинии Вулф «Миссис Дэллоуэй» (1925) есть похожий эпизод с самолетом, который выписывает над Лондоном разные буквы и слова, озадачивая уличных зевак. 41 Речь идет о переводе произведения китайского поэта Ван Шу-чженя, выполненном известным английским синологом Артуром Уэйли (псевдоним, настоящее имя — Артур Дэвид Шлосс, 1889–1966). Переводы А. Уэйли с китайского и японского значительно повлияли на поэтическое творчество ирландского поэта У. Б. Йейтса и американского поэта Эзры Паунда. В авторском примечании к первому изданию своей книги Дэвид Гарнетт отмечал: «Я должен поблагодарить м-ра Артура Уэйли за предоставленное разрешение процитировать отрывок из его перевода стихотворения Ван Шу-чженя, который был опубликован в сборнике «Храм и другое стихотворения» издательством «Аллен и Ануин».